Альберт Мальц - Крест и стрела

— Ручаюсь, что у тебя просто триппер, — весело сказал Беднарик. — Ох, уж эти пасторы! Чтоб через пятнадцать минут ты был здесь!

— За пятнадцать минут мне наверняка не обернуться, — сказал Фриш. То, что он задумал, отнимет не меньше получаса.

— Ну ладно, ладно.

Фриш убежал. Беднарик взглянул на часы, поднес к губам свисток и дважды свистнул.

— Нажимай, нажимай! — рявкнул он. — Это вам не пикник, черт бы вас взял!

Одна группа быстро сменила другую.

8 часов 45 минут утра .

— Хайль Гитлер! — бойко отчеканил Зиммель, щелкнув каблуками.

— Хайль Гитлер, — отозвался Цодер.

Зиммель протянул ему письменный приказ комиссара гестапо Кера, подтвержденный подписью Баумера.

— Очень хорошо, только бессмысленно, — взглянув на бумагу, пробормотал Цодер и поднял взгляд на Берту. Кусая губы, она отвела глаза в сторону и плотнее запахнула на себе шаль.

— Идемте, — сказал Цодер.

Они пошли за ним по коридору. Возле палаты Веглера Зиммель почтительно сказал:

— Приказано впустить ее одну, доктор.

Цодер кивнул.

— Можете говорить ему что угодно, — сказал он Берте, — но ни в коем случае не тормошите его и вообще не пытайтесь разбудить.

Он бесшумно открыл дверь. Лицо Берты побелело. Глубоко втянув в себя воздух, она вошла в палату.

Шторы на окнах были опущены. Берта медленно, на цыпочках, подошла к койке. Сначала она увидела очертания тела Вилли под простынями, потом его лицо.

Голова Вилли была повернута в сторону, но даже в профиле его она увидела признаки близкой смерти — неестественный румянец, распухшие губы, провал между скулой и челюстью, как у трупа. Сердце ее больно сжалось. По дороге из административного корпуса в больницу комплименты, которые расточал Зиммель по поводу ее героизма, помогли ей сосредоточить мысли на предательстве Вилли и почти забыть, что ведь и она — предательница. Но когда она увидела, каким жалостно беспомощным стало его сильное тело, когда в ее воображении опять возникла страшная картина — голова Вилли на плахе и блеск падающего топора, — ей захотелось закрыть глаза рукой и броситься вон из палаты. Она снова почувствовала всю тяжесть своей вины; она почти упала на стул возле койки и залилась горьким плачем, забыв, что за дверью стоит Зиммель и наверняка подсматривает.

Вилли мгновенно понял, что это — Берта. Услышав, как открылась дверь, он подумал было, что вошел доктор или сиделка. И как каждый раз, когда кто-нибудь из них входил в палату, Вилли напрягал нервы, внутренне подготовившись ко всему, что может произойти. Поняв, что пришла Берта — он узнал ее по плачу, — он заволновался. Он не хотел, чтобы она плакала и горевала. Ненависть, с которой он думал о ней еще так недавно, совсем исчезла. Ему неудержимо хотелось протянуть руку, погладить ее по голове, сказать: «Берта, девочка моя, не плачь… Мне так жаль, что ты носишь ребенка от меня…»

Берта опустилась на колени возле койки. Жалобно и умоляюще, задыхаясь от горя и раскаяния, она зашептала:

— Вилли, Вилли!.. О Вилли, бедный мой, родной!..

Вилли крепко вцепился пальцами в матрас. Внезапно он почувствовал прикосновение ее губ к своей руке — к той руке, что была привязана к кровати. И почувствовал, как на нее закапали горячие слезы. Сам того не сознавая, он застонал и повернул к Берте голову. Его пронзила острая жалость к самому себе — он понял, чего он лишается, потеряв Берту. Зачем он поддался этому безумию? Он, как слабоумный, срубил под корень свою собственную жизнь, взял их светлое совместное будущее и бессмысленно разрушил его.

— Бедный, дорогой мой! — шептала Берта, горько плача. — Ты мучаешься, тебе больно! О Вилли, ты меня не слышишь, но, может, бог меня услышит. Я люблю тебя. Что я с тобой сделала! Лучше бы мне умереть. — Она покрывала его руку поцелуями. — Если б можно было все поправить, Вилли! Если б вернуть вчерашнюю ночь!

Вилли поглядел, чуть-чуть приоткрыв веки. Он слышал ее шепот:

— Зачем ты сделал это, Вилли? Какой в этом смысл? У тебя, должно быть, помутилось в голове…

Вилли слышал эти слова и вдруг увидел на ней свитер — тот самый снятый с француженки свитер, который Берта якобы сожгла.

Он закрыл глаза. Его охватило отвращение, в котором не было даже горечи. Любовь к ней, переполнявшая его секунду назад, превратилась в яростное презрение. Он вспомнил все, что произошло между ними вчера вечером, и с ожесточением мысленно произнес: «Жаль, что я тебя не убил до того, как ты меня предала. Ты такая же дрянь, как и другие. И любви твоей грош цена».