Альберт Мальц - Крест и стрела

— Как-нибудь ночью, ваше высочество, — сказал он, подмигнув, — как-нибудь ночью, моя красавица, я постучусь к вам в дверь. Мы заберемся в вашу непорочную постель — я и мой шанкр… — Цодер вышел из палаты. — Пошли, моя голубка.

Сестра Вольвебер улыбнулась, покачала головой и, кряхтя от ломоты во всем теле после бессонной ночи, пошла за ним с тазиком в руках. Закрыв за собой дверь и увидев на середине коридора длинную, тощую фигуру Цодера, она с гордостью подумала: «Да, он сумасшедший, но какое беззаветное внимание к пациентам! Какое счастье служить отечеству под руководством такого человека!» Тяжело переводя дух, она поспешила за ним.

Со стоном облегчения Вилли открыл глаза. Сестра Вольвебер пробыла в палате почти десять минут. Влажное полотенце приятно освежило его пылающий лоб и шею. Но надо было делать почти нечеловеческие усилия, чтобы лежать неподвижно. Никогда еще он не испытывал таких физических мук. Когда он пришел в себя, первые несколько часов все ощущения были притуплены наркозом. Он чувствовал боль и жажду, но все это было вполне терпимо. Рев шестичасового гудка, донесшийся с электростанции, как бы провел резкую грань. Впервые в жизни Вилли узнал пытку беспрерывной боли. И сейчас он понял, что его решение лежать молча быстро ослабевало. К чему? — стал думать он. Стоит произнести хоть слово — и доктор даст ему морфия. Планы английских самолетов не изменятся, если он заснет. Они либо прилетят, либо нет. Ночью ему удавалось отвлечь себя то одной мыслью, то другой, но сейчас жажда становилась невыносимой. Незадолго до того, как сиделка выжала несколько капель влаги из марли ему в рот, Вилли чуть было не начал кричать. К чему эти лишние страдания? — спрашивала его плоть. У плоти не было любопытства, у плоти не было ни гордости, ни ненависти, которые поддерживали бы ее. И от жаркого пламени, пожиравшего тело Вилли, его решимость стала таять, как воск горящей свечи.

Поддавшись боли и жалости к себе, Вилли слабо всхлипнул. Но слез не было. В его теле не осталось ни капли влаги. Сделав усилие, он поднял правую руку, сунул пальцы в рот и прикусил зубами. «Не сдавайся, Вилли, — твердила его гордость. — Думай о том, что будет, если прилетят английские самолеты. Тогда тебе и жажда будет нипочем».

«Воды! — вопила плоть. — Воды!»

А гордость отвечала: «Думай о чем-нибудь. Напевай про себя песенку. Думай о Кетэ или о Берте. Ты не должен сдаваться, Вилли. Ты никогда не выказывал особого мужества, так выкажи хоть сейчас, в свой последний день. Если бы ты лежал на поле боя, ты бы не стал рассчитывать на помощь врача. Ради бога, хоть немного мужества! Сейчас семь часов утра. Ночь уже прошла, пройдет и день. Тебе нужно подождать только до полуночи. Значит, пять… семнадцать часов. И тогда — либо прилетят самолеты, либо ты сорвешь повязку. Не будь же таким жалким трусом, Вилли».

Мысль о том, что он трус, возникла и стала точить душу Вилли час назад. Казалось, будто в нем два человека, и один из них — враг, старающийся сделать другому побольнее. И эти два человека боролись между собой за его гордость, за те крохи самоуважения, что в нем остались.

«Трус! — говорил враг. — Где и когда ты был мужественным?»

«Я сражался на войне», — отвечал Вилли.

«Сражался! Что за вздор. Ты все время трясся от страха, как и другие».

«Во всяком случае, я был порядочным человеком. Я жил честно. Я никому не причинил вреда».

«Честно? Когда ты сидел на той скамейке в парке, разве ты был честным? Разве ты предупредил мать того ребенка?»

«Человек может ошибаться. Я пошел к поляку — разве это было не мужественно? Я был готов помочь ему. Если бы поляк захотел, я бы сделал все, что обещал: достал бы ему еды и денег, отдал бы свои документы, выломал бы дверь сарая. Не моя вина, что поляк от этого отказался. А сигнал, зажженный мной для английских самолетов, — что это, разве трусость? Ведь это требовало мужества, разве не так? Я могу гордиться этим».

«Ну, ну, — презрительно сказал враг. — Ты много о себе воображаешь. Скажи мне, Вилли Веглер, как ты смотришь на свою жизнь? Хорошо ли ты ее прожил? Можешь ты оглянуться на нее без стыда? Всегда ли ты поступал разумно, думал ли ты о других?»

«Я ведь только человек, — бормотал Вилли. — Что ты от меня хочешь? Я не ангел. Теперь-то легко вспоминать прошлое и твердить, что я должен был поступать иначе…»

Вилли застонал, сообразив, что говорит почти вслух. Это очень опасно. Он должен следить за собой, иначе все пропало. Сиделка сказала, что температура у него тридцать восемь и одна. Значит, бреда быть не может и такой слабости нет оправдания.