Альберт Мальц - Крест и стрела

Не так-то легко начать думать всерьез. Не так-то просто найти смысл и закономерность в том, в чем он никогда не видел ни особого смысла, ни закономерности. Теперь он знал, что его страна, его народ заражены тем, что он определил для себя, как гниль, но откуда она возникла, чьей рукой был отравлен чистый колодец, он еще не понимал. Конечно, можно все валить на национал-социалистскую партию. Но это объяснение казалось ему чересчур простым; ведь и сам он много лет жил под властью этой партии. Нет, такой ответ не помогал ему проникнуть в глубь всего происходящего и не объяснял его тревожного смятения. Знать бы теперь, какие сдвиги свершались в те дни, когда он, беспечно посвистывая, шел по жизни, как лунатик, и жил только настоящей минутой. Вспомнить бы, что говорил ему Карл в 1931 году и что было написано в листовке, которую кто-то сунул ему в руки на другой день после пожара в рейхстаге… или сложить и вычесть все те бесчисленные мелкие события, которые, наверное, породили эту гниль…

И за всеми этими мыслями в мозгу его шевелился один и тот же настойчивый вопрос: где же настоящий путь? Куда идти?

Разум его не находил ответа, он только подсказывал ему, в чем можно найти убежище: в себе самом, в своей милой Берте, в ребенке, который будет плодом их любви. По крайней мере я-то ничем не запятнан, говорил себе Вилли, и Берта тоже чиста душой. А когда родится ребенок, они посвятят свою жизнь тому, чтобы охранить детскую душу от этой гнили.

Но тем не менее нельзя же совсем отмахнуться от внешнего мира, от других мужчин и других женщин. Все утро он пытался разобраться в жизни и окружавших его людях. Вот Хойзелер, например… что за человек этот Хойзелер? До сегодняшнего дня он знал только голоса и лица своих соседей по бараку, теперь ему хотелось узнать о них побольше, даже не вдаваясь в подробности, но хотя бы самое основное. Ему хотелось знать, есть ли среди них такие, которые могли бы сказать: «Да, ребенок — это ребенок. Ребенок — это драгоценность, им нельзя распоряжаться, как буханкой хлеба». А может быть, есть и другие, которые скажут: «Да, до сих пор мы были заодно с нацистами, но когда человек поступает, как зверь, пусть не рассчитывает, что слава будущего тысячелетия оправдает его. Преступление есть преступление. Добро есть добро. Зло есть зло. Грех остается грехом. Мы знаем это». А возможно, найдутся и такие, которые сказали бы: «Мы верим в одно — на свете есть такая штука, как порядочность. Человек должен быть порядочным. Ведь люди не волки».

Кто же они, его товарищи по работе? Из головы у него не выходил этот простой, но жгучий вопрос, и все утро он присматривался к окружающим и пристально вглядывался во всех, кого он встречал на пути в столовую, шепча про себя: «Должны же найтись такие. Я поговорю с Пельцем и с пасторам, — его я увижу в воскресенье. В бараке эти люди никогда не высказываются против национал-социалистов. Но ведь и я тоже молчу. Может, они держат все это про себя. Может, в душе они такие же, как я».

С утра все шло, как всегда, пока не настал обеденный перерыв. Подойдя с тарелкой к столу, за который неизменно усаживались он и его сожители по бараку, Вилли услышал оживленный разговор. Это было настолько непривычно, что Вилли насторожился. Обычно все сидели, уткнувшись в тарелки, и в полном молчании жадно поглощали еду. Разговаривать они начинали потом, когда выходили на солнцепек и свертывали самокрутки. Но сегодня в огромной столовой стоял все нарастающий многоголосый гул.

— А вот и Вилли! — весело сказал Келлер, руководитель ячейки. — Мы тебя ждали. Садись, парень, и как следует прочисти уши.

— Сегодня мы собрались, чтобы над этой чечевичной бурдой устроить политический митинг, — заявил Пельц. — Я…

— Ладно, хватит молоть языком, — оборвал его Хойзелер. — Фриц, не тяни душу, давай дальше!

Длинное смуглое лицо Хойзелера было угрюмо, как всегда, хотя глаза его горели любопытством.

— Я знаю, отчего Хойзелер так волнуется, — сказал Пельц, подмигивая Келлеру. — Он думает, ты уже подал ту петицию, Фриц. Нам пришлют греческих девочек, верно?

— Девственниц, — игриво вставил старый Руфке, щелкнув вставными зубами. — Так ведь, Фриц?

— Господа, — сказал Келлер, — пора бы выдумать что-нибудь новенькое. Эти шуточки насчет греческих девственниц так протухли, что от них смердит. Теперь слушайте. Я только что пришел с собрания в партийной канцелярии; там были все руководители ячеек.

— Ты уже третий раз это повторяешь, — раздраженно заметил Хойзелер. — Дальше-то что?