Альберт Мальц - Крест и стрела

— Хайль Гитлер!

Кер проводил его взглядом. Улыбка на его губах стала шире. Он уже не помнил, когда ему впервые пришло в голову сочинить эту историю о Хорсте Весселе, но то была счастливая минута. Герр Вессель надежно покоится в могиле, и он, Кер, ничем не рискует. Эта вдохновенная выдумка не раз в затруднительных случаях мгновенно растапливала лед. Он никогда не преподносил ее партийным циникам. Но партийные идеалисты проглатывали ее благоговейно, словно католики — облатки, веря, что причастились тела господня. Это было даже трогательно. Иногда Кер жалел, что ему не довелось узнать Хорста Весселя поближе. Их знакомство было так мимолетно. Вместе с другим полицейским сыщиком он выслеживал Весселя, обвиняемого в аморальном поведении. Кер благословлял судьбу за то, что не ему тогда было поручено арестовать Хорста. Второму сыщику — сержанту Шейерману, кажется? — снесли голову через месяц после того, как национал-социалисты пришли к власти. Кто мог знать, что сводник и сутенер станет национальным героем?

Кер поскреб подбородок и, усевшись за столом поудобнее, открыл папку с надписью « Веглер, Вилли ».

2 часа ночи.

Доктор Цодер ссутулившись сидел у койки Веглера; острые его локти упирались в костлявые колени, длинные пальцы обхватывали худые смуглые щеки. Баумер захохотал бы, увидя доктора в этой позе, — ну точь в точь придворный шут! Каждая линия его уродливой фигуры была словно нарисована рукой карикатуриста. Но сестре Воль-вебер, уже дважды молившей доктора идти спать, он представлялся совсем по-иному: для ее материнского сердца это ночное бдение у койки пациента было трогательнейшим примером заботливости и самоотверженной гуманности настоящего врача. И хотя Цодер успел сообщить ей кое-что о происшедшем, она знала, что ни приказ Баумера, ни патриотический долг не требовали от него такого усердия. Пациент очнется от наркоза не раньше чем через семь часов. И до тех пор ни один врач не может ничего поделать.

Если говорить правду, то доктор Цодер не смыкал глаз у койки пациента вовсе не из врачебных или патриотических соображений. Герман Цодер, как человек, был совсем иным, чем его представлял себе Баумер или медсестра. Дело в том, что Цодер, как, впрочем, в большей или меньшей степени и весь род человеческий, вел двойную жизнь: одну на людях, другую — в бесконечном одиночестве. Потому-то он и казался то убежденным патриотом и самоотверженным врачом, то неунывающим чудаком, а на самом деле не был ни тем, ни другим, ни третьим. Внешняя его оболочка действовала механически, словно хорошо Отрегулированный робот из какой-то сатирической пьесы: он ел, что-то лопотал, издавал гогочущий смешок, работал наравне с другими. Но в этом человеческом теле таилась иссохшая душа, сердце, уже не способное на какие-либо чувства, горькая пустота, в которой любовь, жалость, тщеславие обратились в пепел и тлен, оставшиеся от ушедшей и позабытой жизни. Этот человек знал только одно чувство: ненависть. И приступы жгучей ненависти были для него единственным доказательством того, что он еще жив.

Доктор Цодер, превратившись в робота, не перестал быть опытным врачом. Желая создать своему пациенту наилучшие условия для поправки, он решил не класть его в шумную и беспокойную общую палату. Для него освободили один из врачебных кабинетов, поставили туда кровать, а на дверь повесили табличку: «Вход воспрещен». Перед операцией пациенту сделали переливание крови; сейчас ей получал капельное вливание физиологического раствора с глюкозой. Опасаясь инфекции, неуклонно бдительный робот то и дело осматривал бинты — не промокают ли — и по той же причине гораздо чаще, чем требовалось для диагностики, легонько ощупывал пальцами живот пациента. В силу привычки, появившейся за тридцать лет практики, робот вглядывался в температурный листок, как подсудимый вглядывается в протокол допроса, пытаясь угадать по нему, что его ждет.

23 ч. 25 м. (до операции).

Пульс — 40.

Температура — 35,6.

Дыхание — 30.

Про себя доктор машинально добавил: «Лицо пепельно-серое, холодный пот… глубокий шок».

1 ч. 10 м. (после операции).

Пульс — 96.

Температура — 37,5.

Дыхание — 30.

Что ж, пока неплохо! Тридцать лет назад он записал в блокнот вечной ручкой с тонким золотым пером, подаренной ему матерью:

«Если температура держится без колебаний, а пульс умеренный, тогда жизнь пациента всецело в руках божиих и врача. Если температура подскочит до сорока, пульс до ста шестидесяти, вы поймете, господа, что на сцену выступил сепсис, а с этим дьяволом еще не научились справляться ни бог, ни врач. Заклинаю вас, помните о дренажной трубке!»