Шамиль Ракипов - Прекрасны ли зори?..

Через полчаса мы въехали в бывшее поместье Бланка. Особняк, в котором разместился музей, был восстановлен в прежнем виде. Отыскали старую мебель и расставили её в точности так, как она стояла в те времена, когда здесь бывал Володя Ульянов.

Я увидел под стеклом и фотокопию письма, написанного Владимиру Ильичу крестьянами села Кокушкино. О нём, помнится, тогда рассказывал нам Харис-абый…

Полдня ходили мы из комнаты в комнату, внимательно рассматривая фотографии, документы. Затем повидались со старожилами Кокушкина, которые помнили Володю Ульянова, не раз приезжавшего в их село летом отдыхать. Он ходил с ними на рыбалку, по грибы в лес, был непременным участником почти всех их шалостей и игр. А особенно деревенским мальчишкам нравилось сидеть с Володей вечерами у костра и слушать его рассказы. Он всегда привозил с собой в Кокушкино целую связку книг, хотя у самого Бланка в библиотеке их было видимо-невидимо. Часто он читал те книги своим друзьям вслух.

Нас оставляли в Кокушкине заночевать. Но прибыть сюда и не заехать к Галимджану было бы с моей стороны непростительно. Ведь до Апакая, где сейчас проживает друг моего детства, рукой подать.

Мы поехали в Апакай той самой дорогой, по которой не раз приходилось ездить в детстве. Лошадка бежит резво. Утоптанный снег поскрипывает под полозьями. К вечеру резко похолодало, встречный ветер обжигает, пощипывает лицо. А на сердце тепло и радостно — я будто опять в детство воротился. Вон и Ушна по левую сторону от нас. Спит она сейчас под толстым льдом. Плакучие ивы склонились над ней — будто убаюкивали, убаюкивали и тоже заснули. Продрогшие берёзовые рощицы, пронизанные лучами блёклого заходящего солнца, то приближаются к дороге, то отбегают. Среди этих берёзок когда-то мы разводили костры и жарили на вертеле наловленную в Ушне рыбу.

Когда лошадь вынесла нас на взгорок, я приподнялся в санях и стал всматриваться в даль. Там, где Ушна, описав серебристо-голубую дугу, круто сворачивает вправо, должно лежать похожее на поверженного могучего батыра дерево. Всё было задёрнуто волнистым белым пологом. А я на минуту представил себе жаркий день и ослепительно яркое солнце. Мягкий прибрежный песок. Рахиля, заплаканная, слегка прихрамывая, уходит от нас, мальчишек, улюлюкающих ей вслед… Мой спутник взглянул на меня, крякнул, взмахнув кнутом, заторопил лошадь. Спрашивать у меня ни о чём не стал. Ему и так было ясно, где сейчас могут витать мои мысли. Пожалуй, только об одном он не догадался — я только что на мгновение обратился в такого же, каким был, мальчишку-сорванца, босоногого и веснушчатого, с выгоревшими на солнце волосами, не знавшими расчёски… О, как я спешил тогда поскорее стать взрослым! И как поздно могу по-настоящему оценить золотую пору детства — может, трудную, но самую прекрасную!

Галимджан распахнул ворота, как только услышал перезвон колокольцев. Недаром говорят, что вести о тебе несутся впереди тебя: он уже знал о моём прибытии в Кокушкино и не сомневался, что я непременно заеду к нему. Я на ходу выпрыгнул из саней, и мы обнялись. Ислам-бабай и мать Галимджана Нагыйма-апа почти нисколько не изменились. Они такие же хлопотливые и радушные, как раньше. Ни минутки не сидят спокойно. Всё суетятся, стараются гостей приветить.

Дети выросли. А Галимджана прямо-таки не узнать. Он стал сухопарым, крепким джигитом. И не подумаешь, что в детстве был увальнем. Я сказал ему об этом, и мы долго смеялись, вспоминая о том, как я приучал его к физкультуре. Потом он шепнул мне на ухо, что собирается поступить в военное училище, а мать и дедушка против, ему никак не удаётся уговорить их. Попросил меня помочь ему в этом.

Нагыйма-апа угостила нас горячими беляшами, попотчевала чаем с различными вареньями. Она осторожно затеяла разговор о Рахиле. Говорила о том, какая она чуткая и жалостливая, вспомнила, как Рахиля, посадив гусят в корзину, носила их к реке поплавать. Рассказала и о том, какая она терпеливая — когда ей вправляли вывихнутую ногу, ни слезинки не обронила, лишь закусила губу и морщилась от боли. И ещё о многих её привлекательных чертах говорила Нагыйма-апа. А я чувствую, уж больно хочется ей проведать о наших теперешних отношениях. Намёками и полунамёками всё старается выведать. И разговор-то её сводится всё к одному: ты, мол, герой, а она вот-вот станет лётчицей. Лучшей пары быть не может…

А я отмалчиваюсь да посмеиваюсь. Совсем не хочется мне говорить об этом.

Мы с Галимджаном встали из-за стола и вышли во двор. А чтобы разговор не угас, мы оставили дома председателя, не менее словоохотливого, чем сама Нагыйма-апа.