Шамиль Ракипов - Прекрасны ли зори?..

Я никогда не тратил дома времени на подготовку к урокам. Обычно внимательно слушал объяснения учительницы и почти всё запоминал. Память у меня была хорошая.

Порой дядя обеспокоенно спрашивал у меня:

— Гильфан, ты сделал уроки?

— Сделал, — отвечал я.

Он смотрел на меня недоверчиво, лукаво ухмылялся:

— А ну-ка, расскажи.

Я без запинки пересказывал ему урок. Дядя пожимал плечами:

— Когда ты успеваешь? Никогда не вижу, чтобы ты занимался…

Я помалкивал. Не признаваться же, что успеваю прочитать задание утром в классе, до начала урока. А потом могу повторить любое правило хоть с начала, хоть с середины.

Возвратясь из школы, прячу свою фанерную сумку, обтянутую дерматином, под нары, наскоро перекушу — и айда на улицу! Летом гоняем футбол. А зимой, если день погожий, катаемся на самодельных коньках. К нижней части деревяшки прикрепишь толстую проволоку — и конёк готов.

Однако было у меня и надоевшее постоянное дело — и зимой и летом возил я воду.

В то время в Голубовке даже и не слышали о водопроводе. И колодцев не было. Пробовали копать колодцы, но воды не добыли, и приходилось привозить воду из реки.

А нам особенно много нужно было воды. Ведь у Халиуллы-абзыя полон двор скотины. К тому же не проходило недели, чтобы дядя не требовал растопить баньку. А нас в семье семеро: попробуй всех обмыть.

Что ни день, впрягаю мерина в телегу, на которой стоит огромная бочка, и отправляюсь к реке. Сажусь на облучок и под громыхание телеги завожу песню. Над головой висит жаворонок, будто привязанный к тонкой невидимой резинке, которая, то растягиваясь, то сжимаясь, поднимает его к самым облакам. Вдруг скрипуче вскрикивает степной орлан, парящий высоко-высоко в небе. Свиристят суслики, застывшие, будто колышки, на бугорках у нор. В густой траве попискивают птахи, стрекочут кузнечики. Заслушаешься, бывало, а потом подумаешь: «А теперь послушайте-ка и мои напевы!» Заиграешь на расчёске, прижав к ней папиросную бумагу. Далеко разносит ветер песню. И, словно бы вторя тебе, издалека доносятся гудки паровозов. Здорово!..

Подкатишь к реке и, скоренько раздевшись, плюхнешься с разбегу в воду…

Зимой гораздо хуже. Зимой река замерзает. Семь потов с тебя сойдёт, пока ломом пробьёшь прорубь. А когда наполняешь ведром бочку, как ни стараешься быть осторожным, вода всё равно выплёскивается на одежду. Варежки, рукава телогрейки, брюки становятся жёсткими и ломкими, как жесть. Прыгаешь то на одной ноге, то на другой, чтобы не замёрзнуть. А злюка ветер до костей пробирает…

Так вот в Ессентуках я часто думал: «Справляется ли Халиулла-абзый без меня? Кто им привозит воду?» Когда я приехал из Ессентуков, меня какое-то время никто не посылал за водой. Не на чем было ехать. Оказывается, пока меня не было, неожиданно подохла наша лошадь. И корова чуть не околела. Но её успели зарезать.

Но нужды в воде не поубавилось. Поэтому в конце концов вместо лошади пришлось впрячься в двухколёсную тачку нам с Хабибуллой. У Хабибуллы силёнок совсем мало. Пока дотащили от реки полную бочку до дому, у него, у бедняги, пошла кровь из носа. Я заставил его лечь на траву у обочины дороги, и мы стали ждать, пока перестанет хлюпать в его носу. Хабибулла лежит и тихонечко плачет. По его щекам мелкими горошинками скатываются слёзы.

— Что это с тобой? — спрашиваю. — Тебя к врачу водили?

— Водили, — говорит Хабибулла и всхлипывает. — Он лекарство выписал. Горькое. Пью, пью — не помогает. Внутри у меня жжёт, будто огонь горит.

Я стараюсь его успокоить как могу, а сам смотрю на его жёлтое, как воск, лицо и сердце моё сжимает недоброе предчувствие.

Прошло недели две всего, Хабибулла умер. Спокойно, тихо.

За день до этого к нам приехали погостить родственники отца. Халиулла-абзый и тётушка были заняты ими, старались принять получше. Разговорам не было конца, улеглись поздно. А утром, пока Шамгольжаннан-жинге готовила завтрак, мы сидели в большой горнице и чаёвничали.

Вдруг дверь распахнулась. В ней стояла, пошатываясь, Шамгольжаннан-жинге. Её побелевшие губы дрожали. Она силилась что-то сказать и не могла. Наконец придушенным голосом вскрикнула:

— Хабибулла умер! В конюшне…

В первую секунду мы оцепенели. Потом все одновременно бросились во двор.

Я вспомнил, как Хабибулла любил Дутого. «Наверно, истосковался по нему, зашёл в его опустевшую клеть и упал», — подумал я.

На следующий день Хабибуллу снесли на кладбище.

Опять по посёлку стали расползаться слухи про нас. К нам перестали захаживать соседи. Шамиль, самый младший среди нас, боится в доме оставаться один. И за ворота выйти боится. «Тень Хабибуллы по двору ходит, я видел!..» — твердит он и заливается слезами.