Фарукшин Раян - Не спешите нас хоронить… РЯДОВОЙ УСМАН

– Звучит. С тобой всё звучит. Балабол чеченского рок-н-ролла. Вот ты кто. Балабол, – впервые за последние две недели я весело рассмеялся, – хренового, потного, вонючего чеченского рок-н-ролла…

Удалось вздремнуть. Усталость, притупив инстинкты, победила страх и минут сорок я был в полной отключке. Дрыхнул, как кот на лавке. Проснулся от голода.

– Сосед, спишь?

– Нет. Тебя охраняю.

– Жрать охота. Давай, похаваем, еды-то навалом.

– Согласен.

Вылезаем на броню. Светает. В квартале тихо – не свистят мины, не взрываются снаряды, не стонут раненые. Почти мирная тишина. Смотрю на небо – смог над израненным городом закрывает восходящее солнце, тучи тёмные, тяжёлые, агрессивно-дымчатые. Смотрю на землю – снега нет, асфальта нет, только грязь, неприятная свинцово-пепельная жижа. Смотрю на БМП – поцарапанная, замасленная, закопчённая, с многочисленными выемками и вмятинами от осколков и пуль, раненая. Смотрю на Соседа – общий вид отвратителен, морда чёрная, волосы торчком, глаза красные-красные, усталые.

Больно мне, больно. Покажите мне другую, мою Россию.

Вздыхаю, громко сморкаюсь, сплёвываю горькую вязкую массу за прошедший день забившую мою носоглотку. И мы сами, как вязкая отработанная масса, выплюнутая Родиной на свои задворки. Мы никому не нужны.

– Тьфу! – эх, ну теперь хоть дышать можно в полную грудь.

Раскладываем еду: толстыми кусками нарезаем сыр и колбасу, большими ломтями ломаем хлеб, торопливо – царапаясь о края крышки – штык-ножом открываем консервы. Слюни, переполняя рот, вытекают и свисают на подбородке. Сосед довольно смеётся, напевает что-то под нос, шутит.

Сделав бутерброд из всего, что было, я поднёс его ко рту. Откусить не успел – вывернув из-за забора, на полном ходу к нам летел БТР.

Отбросив бутерброды, мы схватили калаши. Бэтэр тормознул резко, и трое бойцов, сидевших снаружи, едва не слетели на землю.

– Здравия желаю, мужики! С новым годом! Лейтенант ***, ***ой парашютно-десантный полк! – отчаянно пытаясь перекричать рёв двигателей, тоненьким писклявым голоском представился худой миниатюрный мужчина.

Никаких знаков отличия ни на ком нет. Снайпера чеченские не разрешают звёзды носить, звёздных – "снимают" первыми. И офицеров от солдат здесь можно различить только по возрасту, да по густой щетине, чёрной полосой выделяющейся на неделю небритых рожах. А этот лейтенант – молодой, "зелёный", ни усов, ни бороды у него и в помине не было, может, он и не брился ещё никогда. И не отличишь его от простого бойца. И по одежде не скажешь, что он – десантник, ростом не вышел. Я думал, таких мелких, как он, в десантуру и не берут.

А Сосед вытянулся в струнку и, как на конкурсе строевого смотра, отчеканил:

– Рядовой Шапошников!

– Это улица Госпитальная? А где улица Госпитальная? – спросил лейтенант и наклонился к открытому люку. – Выруби движки! Не слыхать ни хера!

– Не знаю, что за улица, товарищ лейтенант! – Сосед опустил автомат и вопросительно взглянул на меня. Я пожал плечами.

– Мне сказали, что здесь находится или госпиталь, или санчасть, или медсанбат, – разочаровался лейтенант. – Не важно кто, но кто-то из них должен быть. Хоть кто, любые врачи, медики, медсёстры. Кто есть? Никого? А мне объясняли, что где-то здесь или медгородок, или госпиталь. Если это, конечно, улица Госпитальная. Я не знаю, может, наши сами какую улицу так по-русски окрестили, чтоб сподручней было. Сказали, улица Госпитальная. Короче, мы будем прорываться к своим, на улицу Педагогическую, знаете, где это?

– Нет. Откуда нам знать? У нас ни карты, ни хера! А таблички с окрестных домов сбиты, даже не знаем, где сами сидим. Просто догадываемся, что где-то глубоко в жопе!

– А нам надо оставить в этом госпитале вот их, – лейтенант откинул угол брезента, который я поначалу и не заметил. Под откинутым брезентом, посредине между бойцами, на красном одеяле лежали два сильно обгоревших трупа. Очень сильно обгоревших, одни кости и сапоги, больше ничего.

– Мы их можем потерять при попытке прорыва, а хотелось, чтоб пацанов похоронили по-человечески. Это танкисты из нашего сопровождения. Имён я, к сожалению, не знаю. У них и документов-то не осталось никаких. Из "Мухи" их подбили, – лейтенант, по лицу ему дашь не более двадцати, снял каску.

Боже мой! Лейтенант оказался седым! Седым – в двадцать лет!

– Ни хрена! – вырвалось у меня. – Весь седой!

Кушать расхотелось моментально. Я обмяк, сердце защемило. Мне снова стало больно. Больно за лейтенанта, за его десантников, за танкистов, за всех нас, за всех солдат необъявленной чеченской войны. И за родителей, которые получат похоронки и умрут от горя, умрут вместе со своими сыновьями, навсегда искалечив свои души гибелью ни в чём неповинных детей.