Франко Праттико - Перчинка

Вместе с ним рассмеялся и его приятель, до сих пор молча сидевший на пустом ящике. Марио покачал головой.

— Да, у тебя действительно интересное имя, — сказал он. — Перчинка! — и тоже засмеялся.

Их веселый смех разбудил эхо, жившее в подземелье, и оно запрыгало под мрачными сводами, добираясь до самых отдаленных тайников Перчинки, хозяина этой подземной крепости.

Ветхие стены монастыря разрушались уже в течение двух столетий. В его древних переходах, в голых кельях, которые когда-то давали приют бородатым капуцинам, теперь росли чахлые кустики травы да дремали ящерицы, вылезавшие погреться на солнышке, проникавшем сюда через проломы в стенах. Верхнего этажа давно уже не было и в помине. Прошло больше века с тех пор, как его стены уступили бешеному натиску непогоды и рухнули, превратившись в гигантское, фантастическое нагромождение поросших крапивой, бесформенных обломков и покосившихся арок. Землетрясение тридцатого года довершило разрушение. От подземных толчков остатки стен, сохранившиеся вдоль здания, вдруг склонились и приняли в свои каменные объятия весь второй этаж, покрыв грязно-серым саваном обломков старинные переходы, которые теперь видели солнце только через рваные раны трещин.

Другая часть здания, сохранившаяся, очевидно, потому, что стояла на более прочном фундаменте, с незапамятных времен служила приютом седовласым капуцинам. В глухой полуночный час оттуда доносились молитвы и слышалось щелканье длинных монашеских четок. Над обвалившейся крышей монастыря вечно стоял запах ладана и сладкой сдобы, свидетельствуя о том, что престарелая братия не морит себя голодом. Перчинка убедился в этом еще во время своих первых вторжений в кельи монахов. Он хорошо помнил, как совсем маленьким мальчиком пробирался по темным переходам, путаясь ножонками в длинном коричневом балахоне. Это было очень давно, еще в то время, когда он только-только научился говорить. Ведь Перчинка всегда жил в этом разрушенном монастыре, во всяком случае с тех пор, как помнил себя.

В самых первых его воспоминаниях неизменно присутствовали и эти обвалившиеся стены, и темнота подземных коридоров, и сырость погребов в глубине подземелья. Помнил он и вкусный запах кушаний, который просачивался из монастырской кухни, и другой, противный запах, исходивший от нескольких кустов со странными длинными листьями, которые несмотря на темноту цвели каждое лето. Эти кусты ребята звали «вонючками».

Обычно Перчинке незачем было копаться в своем прошлом. Но, когда его друзья заводили разговор об отце, матери, о доме, где они жили, он тоже пытался что-нибудь припомнить. Однако ему никогда не удавалось воскресить в памяти ничего, кроме бесконечно далекого и очень смутного образа, который появлялся на мгновение и тотчас же исчезал. Ему мерещилось какое-то лицо, неясное, словно подернутое туманом. Он даже не знал, кому оно принадлежит, мужчине или женщине. И все-таки каждый раз, когда появлялось это видение, на сердце у него становилось как-то особенно тепло и хорошо.

Нельзя сказать, что Перчинка рос один-одинешенек. Наоборот. Пожалуй, ни одного мальчика не окружало столько людей. Но все же это никак нельзя было назвать семьей. Это были просто люди, молодые и старые, мужчины и женщины, бесконечная вереница постоянно сменявшихся лиц и характеров. Один был добряк, другой брюзга, одни уходили, другие приходили, и так из года в год, из месяца в месяц. Время от времени в развалинах монастыря появлялась полиция. Но однажды монотонное однообразие было нарушено самым неожиданным образом. Это было в тот памятный день, когда полицейские увели самого Перчинку.

Ему было тогда лет шесть, и он уже знал всю неаполитанскую шпану, скрывающуюся от блюстителей закона в огромных подземельях монастыря. Лично у него никогда не было особых причин обижаться на полицейских, вторгавшихся в его владения, тем более, что вторжения эти случались не часто и кончались всегда одинаково. Если разыскиваемый был парень не промах, он всегда умел найти уголок, где никому бы и в голову не пришло его искать. Обычно полицейские раз десять проходили мимо того места, где он лежал, распластавшись на земле, или стоял, прижавшись к стене, и уходили ни с чем. Если же он оказывался новичком, то сам шел к ним навстречу и покорно протягивал руки, на которых, конечно, тотчас же захлопывались наручники.

На маленького оборванца, который молча сидел в углу и, широко раскрыв свои карие глаза, старался разглядеть все, что делается в полутьме коридоров, никто и внимания не обращал. Самое большее арестованный, направляясь к выходу в сопровождении двух полицейских, кивал ему головой и бормотал: «Пока», — словно был уверен, что через несколько часов вернется обратно.