Анатолий Баяндин - Сто дней, сто ночей

— Брось трепаться.

— Ей-богу, вот… — Тут Журавский божится по-блатному. — Сам видел, — выпрямляясь, добавляет он.

— Не жалко? — спрашиваю я, взмахивая часами.

Он скороговоркой выпаливает:

— Что ты? Нет, конечно… Для тебя нет. Ты… — Тут он с минуту мнется, точно подбирает слова. — Знаешь, — начинает он тихо, — давай забудем, что было между нами. Я ведь не со зла к тебе или к Сережке, а так… сам не знаю, почему. Так выходило. — Тут он понижает голос до шепота. — Извини меня… я ведь так, по глупости… да, может, от зависти.

— Ладно. — Я великодушно принимаю примирение. — Идем!

— А ты не будешь больше морду бить? — уже весело спрашивает он.

— Не-е, не буду, — смеюсь я.

— Без подвоха?

— Без подвоха!

Тут он рассказывает про Колупаева: как тот сманивал его уплыть на льдине, но он, Журавский, не согласился. Теперь он стал понимать больше, и вообще он уже не тот, кем был прежде. Если я хочу, чтобы он сделал что-нибудь для меня, то, пожалуйста, хоть сию же минуту. Я говорю ему, что мне ничего не надо, а если появится у него желание, пусть приходит к нам во взвод, и мы примем его в наше товарищество. Журавский обещает подумать.

— Откуда тебя черт несет? — спрашиваю я.

— За «особой московской» посылали. Вот она, — показывает он на торчащее горлышко поллитровки.

— Ну, как там? — спрашивает меня Федосов, когда мы входим.

— Все в порядке, товарищ старший лейтенант.

Я умалчиваю о случае с Журавским, чтобы не нарушить веселое настроение пирующих.

Замполит продолжает прерванную нашим приходом речь:

— Так вот, товарищи! Мы вынесли такие тяготы, выдержали такое испытание, которое не под силу никакому другому народу. Так выпьем, товарищи, за силу духа русского народа, за его несокрушимое единство… — Он обводит всех глазами. — За русского воина, друзья!

— Ур-ра-а! — сдержанно кричим мы.

Я чокаюсь с дядей Никитой и Смураго и залпом выпиваю разбавленный спирт.

— Запевай, друзья! — предлагает кто-то.

Расплескавшиеся волны разговора утихают, звон банок, ложек, котелков прекращается. Из-за стола поднимается широкоплечий лейтенант-краснооктябревец с черной шапкой кудрей и, взмахнув ими, густым баритоном начинает:

— подхватывают все, словно давно уже облюбовали вот именно эту песню.

Мы не беспокоимся о том, что враг может услышать песню и нарушить наше торжество. Каждый из нас думает: «Пусть слышит. Мы не боимся его. И никто не сможет помешать нам петь о Волге, об утесе, воплотившем в себе силу русской вольницы. Мы не видели этот жигулевский утес, но мы знаем, что город, где мы сражались, — это то самое, о чем поется в песне».

Языки пламени на «катюшах» пляшут и рвутся, разбрасывая по стенам качающиеся тени поющих.

Эхо могучей песни, как хлесткий удар весенней волны, перекатывается по коридорам, комнатам, этажам. И, разбиваясь на множество брызг, просачивается на улицу — через окна, проломы, пробоины. Мы слышим, как под порывами ветра вздыхают руины.

Отгремели последние бои. Над городом повисла непривычная тишина. Только кое-где еще хлопнет выстрел-другой да прокатится взрыв мины. Среди руин, группами и в одиночку, как неприкаянные, бродят немцы в поисках пищи. Грязными лентами висят на них лохмотья обмундирования. Брошенные винтовки, пушки, танки, сбитые самолеты, боеприпасы разного назначения, огромное количество трупов да колонны пленных — все, что осталось от трехсоттридцатитысячной армии фельдмаршала Паулюса.

Мы стоим на берегу Волги и смотрим на колонну пленных, которая, как огромный серый рукав на ветру, извивается вдоль реки. Голова колонны скрывается за островом Зайцевским, а хвост еще где-то на этом берегу, в районе переправы.

До нас долетает неясный перестук тысяч пар кованых сапог, смешанный с беспрерывным гулом хриплого кашля простуженных глоток. Редкими точками выделяются на снегу конвоиры. Кое-где поблескивают стекла машин.

Вечерний воздух напоен золотистой пылью изморози.

— Давно мы ждали этого дня, — нарушает молчание замполит.

Федосов хлопает себя по карманам полушубка и вытаскивает кисет. К нему подходят замполит, Бондаренко, фельдшер.

— Что-то свой не курится, — улыбается капитан.

Мне тоже хочется попробовать из кисета старшего лейтенанта. Он с недавних пор курит самый настоящий легкий табак.

— А мне разрешите? — спрашиваю я, протискиваясь к командиру роты.