Анатолий Баяндин - Сто дней, сто ночей

Мне хочется похвастаться перед старшиной подбитым танком, но у меня нет сил для этого. Раньше почему-то я не догадался.

Вдруг я запинаюсь о что-то мягкое и падаю. Мешок с сухарями перелетает через меня. Старшина сбрасывает с плеч мешок и помогает мне подняться.

— Ушибся?

— Коленку рассадил.

Старшина разглядывает то, о что я запнулся.

— Погибший, — говорит он.

Я подхожу ближе и смотрю на труп. Убитый лежит вниз лицом, подобрав руки под себя. Я оглядываюсь на берег, он поднимается перед нами черной уступчатой стеной. Где-то рядом клокочет ручей. «Труба», — узнаю я свое давешнее убежище. И тут вспоминаю о пулеметчике.

Я беру убитого за плечи и переворачиваю вверх лицом. Мимо меня смотрят остекленевшие глаза на широком скуластом лице. Снимаю пилотку и вытираю потное лицо. Ком горечи подкатывает к горлу.

— Старшина, — говорю я сдавленным голосом. — Давай похороним. Он знаком мне. Можно сказать, жизнь мне спас.

Я рассказываю ему о пулеметчике.

— Да ведь всех-то не похоронишь.

— Всех не будем, а этого надо.

— Давай, — соглашается он. — Ребята, подмогите.

Мы берем убитого на руки, стаскиваем в воронку и засыпаем комьями сухой земли. Пусть плохо, но все же последний долг отдан. «Будет время, и вознесутся над тобой, братишка, памятники. А теперь будь доволен тем, что могли мы сделать».

Берег живет. По отмели взад и вперед, вверх и вниз снуют бойцы, командиры, санитары, сестры, старшины. Никто не обращает внимания на повизгивание пуль, на искрящиеся пучки ракет, на грохот падающих снарядов. Все заняты делом.

По Волге мечутся темные силуэты катеров, барж, лодок. На переправе шум и сутолока.

— Отчаливай! — гремит мощный голос.

— Куда же вы-ы? Раненых оставили-и!

— Давай, давай, живее!

— Куда ты прешь, ослеп, что ли?

— Ратуйте, родимые-е!

Мы бредем, тяжело передвигая ноги.

— И в это тяжелое время вы, товарищ Федосов, приняты в ряды нашей партии. Будьте же достойны этого звания! — доносится до нас голос комиссара.

Мы сбрасываем с плеч мешки и облегченно вздыхаем. Старшина откидывает плащ-палатку и заходит в блиндаж.

— Товарищи, — слышится голос нашего лейтенанта, — товарищи… — Он волнуется. — Я… что бы ни случилось, постараюсь… в общем буду… заверяю вас, товарищи, носить звание большевика с честью, с достоинством и не уроню…

— Хорошо, лейтенант. Это вы докажете своими боевыми делами. А теперь давайте кончать наше собрание, — опять говорит комиссар. — Скоро рассвет.

Я его видел днем, когда уходил на задание. Это был новый человек в нашем батальоне. Он показался мне умным и храбрым. Седые волосы и «Красная Звезда» над нагрудным кармашком его зеленой шерстяной гимнастерки говорили о многом. Фамилии комиссара я не знал.

Плащ-палатка, она же дверь, снова откидывается. Из землянки, которая подковой вкопана в берег, выходят коммунисты. Они быстро и бесшумно расходятся.

— А, вот и Быков, — выходя, говорит комбат. — Знаешь, товарищ старшина, он ведь со своим другом танк подбил. Рассказывал, надеюсь?

— Нет, не рассказывал, товарищ капитан. Он про другое говорил.

— А что же такое другое?

— Пустяки, так… один случай, — мямлю я.

— Ну, ну. Значит, справился с заданием?

— Справился, товарищ капитан.

— А как спорт, пригодился?

— В самый раз!

— Ну, ладно, — посасывая изогнутый чубук трубки, говорит капитан. — Продукты занесете сюда, — он машет рукой на другую дверь землянки, — и отправляйтесь обратно. Пора, скоро будет светать. А вы, товарищ Быков, идите ужинайте. Проголодались, наверно?

— Не-емного, — отвечаю я, а сам думаю: «Собаку бы съел вместе со шкурой».

— А товарищ Федосов подождет вас.

За спиной капитана замечаю лейтенанта. Он кивает головой и улыбается. Его крепкие белые зубы сверкают даже в темноте.

— Костя, принимай продовольствие, — распоряжается комбат.

Из-за палатки высовывается кудлатая голова повара.

— И накорми товарища Быкова!

Костя легонько поднимает сразу два мешка и затаскивает в другую половину землянки. Я подхожу к дверям и жду.

— Чего торчишь, заходь, — недовольно бросает повар.

Боком протискиваюсь внутрь и сажусь на засаленный чурбан.

— Корми, а чем? Завтрак еще не готов, — ворчит Костя, укладывая на нары два других мешка.

Мне становится обидно. Я встаю и собираюсь выйти.

Повар хватает меня за плечо.

— Ишь ты, какой обидчивый. Так я тебя и отпустил. Садись и рассказывай.

Наш повар падок до всяких былей и небылиц. Рассказать — это непреложное условие, которое он ставит перед каждым, кто заходит на кухню. Напротив меня булькает котел. Кажется, что он так же недовольно ворчит, как и его хозяин.