Василий Быков - Полюби меня, солдатик...

– А ты?

– А мне иная выпала судьба, а может, случай помог. В каком-то городке под Ганновером нас распределяли. Ну, построили в шеренгу, пришло какое-то начальство, в форме и в цивильном, и стали вызывать, кого куда. Первыми за нас взялись военные, офицеры вермахта. Как потом оказалось, это были отпускники фронта, они выбирали в свои семьи обслугу. А я была самая маленькая, бедно одетая. А они идут, сытые такие, откормленные бугаи, два в форме СС и третий офицер-танкист, молодой, невидный из себя парень. Эсэсовцы повыводили девчат, что покрепче, покрасивше, а этому танкисту таких уже не досталось. Вот он подходит ко мне и говорит «ком». Я едва не упала, так он холодно поглядел на меня, и голос такой, ну чисто солдатский, как на плацу. Вот меня и оформили в семью доктора Шарфа. А тот танкист был их сын лейтенант Курт Шарф. Дома он совсем другим оказался – тихий, вежливый. Только очень печальный, будто что-то предчувствовал. Через два дня поехал на фронт, а спустя две недели погиб в танке. Если подумать, он меня спас. Иначе погибла бы я на той их химии.

– Однако, история! – сказал я под впечатлением от Франиного рассказа. – Действительно, выручил тебя Курт.

С опечаленным видом Франя ровненько сидела, опустив на колени маленькие, с острыми локотками руки.

– Я долго еще не верила своему счастью и все ждала: что-то должно же случиться, что-то ужасное. Ну, не может так быть, чтобы в такое время все было хорошо. Вот и бомбежки начались, и дом разбомбило. Сюда переехали. А здесь что? Неужто здесь от войны убереглись? Нет, и сюда война докатилась. Все-таки она преследует меня. Настигает...

– Ну, теперь уж ничего не случится. Теперь главное – вернуться домой. Правда? – спросил я о главном и насторожился в ожидании ответа.

Франя озабоченно вздохнула.

– Конечно, кто же не хочет домой. Вот только где он, тот дом, кто там тебя ждет? Меня там никто не ждет. Ни знакомых, ни даже ребят-одноклассников. Сплошь незнакомые – и тут, и там...

Без знакомых, конечно, плохо, но знакомые скоро появятся. Правда, новые знакомые не могут заменить собой прежних друзей и знакомцев – это я знал по собственному опыту. Хотя прежде о том и не думал. Франя вот думала, по-видимому, она несколько иначе относилась к собственному прошлому. Что ж, в общем она была права, подумал я.

Незаметно за разговором мы съели принесенные Франей конфеты. Я придвинулся еще ближе, и Франя не отодвинулась – уже было некуда.

– Бедная девчинка, – вырвалось у меня с полушутливой искренностью, и неожиданно для себя я поцеловал ее в щеку.

Франя на мгновение замерла и вдруг содрогнулась в непонятном, беззвучном плаче.

– Ну что ты? Ну что? – испуганно повторял я, принимаясь целовать ее мокрое от слез лицо, которое она упрямо закрывала руками. Потом стала медленно успокаиваться, притихла и беспомощно улыбнулась сквозь слезы.

– Ты извини меня...

– Ну, ничего, ничего. Успокойся...

– Извини, пожалуйста. Я уже сто лет не плакала. Знаешь, неплохо они ко мне относятся, но не могу же я заплакать при них. Почему – не знаю, но не могу. Все-таки это слабость, а мне не хочется оказаться слабой. Два года одна-одинешенька. И вдруг ты... Извини меня, Митя!

– Я понимаю, успокойся...

Понемногу она овладела собой, успокоилась, пригладила ладошкой растрепавшиеся волосы и стала для меня еще более понятной и близкой.

– Это же надо! – еще сквозь слезы улыбалась Франя. – Бедная моя мамочка. Если бы она дожила до этого часа. Все выбирала для меня ребят. С кем ни пройдусь, так она: то чересчур длинный, то короткий, то смешно шмыгает носом. А тот неприметный, а другой не комсомолец. Ты же комсомолец, наверно? – спросила она совсем уже весело.

– Комсомолец, комсомолец, не беспокойся, – полушутя сказал я. – А что мама – партийная?

– Была партийная.

– А отец?

– Отец? – переспросила Франя и замерла, собираясь с ответом. – Враг народа. Вот так! В тридцать седьмом взяли – и пропал. Мама потом отказалась от него – ради меня. Да и ради себя тоже. Еще молодая была, красивая.

– Отец руководителем был?

– А то как же! В органах работал. Еще с революции. Он же с Дзержинским в одной тюрьме сидел. Дзержинский его в Минск направил. Работал, старался, мы его почти и не видели. Только однажды, помню, был выходной или, может, праздник какой. Поехали на речку рыбу ловить. Правда, ловил один папа с удочкой, мама на лужке цветы собирала, а я бегала по отмели, мальков разгоняла. Очень мне это нравилось, маленькая была. Потом просила отца – съездим еще. Он обещал, но все не получалось – некогда и некогда. А однажды говорит: сегодня на работу не иду, буду отдыхать. Сел на кровать и сидит. Я стала приставать: поедем на речку. А он в ответ: нет уж, не поедем. Досидел так до ночи, а ночью его и взяли. Так и не пришлось мне съездить на речку.