Геннадий Семенихин: Утверждение жизни

Мы пошли дальше, тщательно соблюдая предосторожность. За деревней дороги не было – снова глухой, молчаливый лес. Шли долго, присматриваясь к многочисленным лыжным следам. Около небольшой лощины, которую нам предстояло перейти, пулеметчик Скиба, наш ротный запевала, веселый украинец с белобрысыми бровями, придержал мепя за руку. «Товарищ командир, ось подивитесь», – сказал он, показывая вниз. На снегу я увидел небольшие красные пятна. «Здесь полз раненый, – снова заговорил Скпба, – чего доброго, наш хлопец».

Кровь была свежая. Мы пошли в чащу по следу. Пятна попадались через каждые два-три шага, вокруг мерзлая корка сугроба была примята. Очевидно, раненый прополз здесь. Я помню, как мы с четырьмя бойцами распутывали обледеневшие ветви, продвигаясь вперед. Помню, что ветер, за несколько минут, перед этим утихший, снова накинулся на нас. Он поднимал целые тучи белой пыли швырял в лицо жесткие комочки. Мы шли тихо, сторожко, внимательно вглядываясь вперед. Вдруг Скиба нырнул в кустарник. «Шлем!» – вырвалось у него негромкое восклицание. Я взял из рук разведчика находку, внимательно рассмотрел ее. Это был самый обычный летный шлемофон, судя по чистой меховой подкладке, почтп новый. Спереди он весь покрылся тонким слоем льда, лед намерз и на меховой обшивке. В одном месте шлем был разорван: можно было предположить, что это след от пули или от маленького зенитного осколка. В том месте где пристегивались очки, и на затылке были вырваны кусочки ваты. Я посмотрел на Скибу и увидел его грустные глаза. «Кокнули парня, – тихо сказал украинец. – Вошла пулька, вышла – и нема людыны!» Я растерянно комкал шлемофон в руках. Тут ко мне недошли два разведчика и доложили, что в нескольких метрах от нас они натолкнулись на обгоревшие останки разбитого самолета.

Один из них протянул мне кусоок обшивки с двумя острыми концами красной звезды. В одно мгновение я представил себе картину случившегося. Очевидно, самолет был сбит фашистскими зенитчиками и упал, не долетев до линии фронта. А пилот… видимо, Скиба не ошибся, когда, протягивая мне найденный шлемофон, сказал: «Вот и все, что от нашего летчика осталось…»

Я долго молчал, вслушиваясь в завывание ветра.

Потом почти машинально сделал несколько шагов вперед.

До сих пор не могу понять, что заставило меня их сделать, но у меня была какая-то твердая внутренняя уверенность, что это так нужно. Я сделал еще один шаг и вдруг увидел на снегу листок белой бумаги. Он лежал у самого ствола молоденькой березки, затвердевшей от лютого холода. Ствол был исцарапан пулями. Я поднял листок. Косые крупные строки, оставленные химическим карандашом. Наверное, летчик писал их здесь, после катастрофы, прислонившись спиной к дереву. Судя но горбатым, пляшущим буквам, он писал их торопливо.

Я прочел письмо, и его слова сразу вошли в мою душу.

Я и сейчас, ношу с собой в кармане гимнастерки письмо незнакомого, но очень близкого мне человека. В тот день я прочитал письмо несколько раз и запомнил его наизусть. Хотите, повторю его?

Лейтенант Фирсов бросил взгляд на нас, словно желая убедиться, внимательно ли его слушаем, и продолжал:

– Вот что писал незнакомый мне летчик. «Сегодня штурмовали фашистский штаб. Он взлетел на воздух. На обратном пути обстреляли зенитки. Прямое попадание в мотор, и вот я сижу у обломков сгоревшего самолета, обессиленный, злой. Если со мной что случится, все равно кто-нибудь из местных жителей, наших добрых советских людей, найдет и сохранит для тебя эту записку. Но ты не пугайся. Я не собираюсь умирать. Я хочу жить, чтобы увидеть тебя снова. У меня пистолет ТТ и четыре обоймы, да еще компас. Вокруг – дикий молчаливый лес.

Может быть, за первой кочкой меня подстерегает фашистский автоматчик. Но я хочу жить и буду жить. Я буду жить, потому что еще не вое счеты свел с гитлеровцами, потому что у меня горячее сердце, с которым я пройду сквозь дым и огонь сражений и в котором никогда не угаснет любовь к тебе. Я вернусь, верь!»

А дальше стояло «твой», и больше ни слова. Ни фамилии, ни имени, ни адреса. Наверное, раненый летчик не успел дописать.

Мы слушали лейтенанта внимательно, особенно капитан, который, как мне казалось, не смел лишний раз моргнуть.

– Вот, посмотрите, – сказал лейтенант, доставая из кармана гимнастерки сложенный вчетверо листок бумаги, – такое письмо я не только своим детям, когда они вырастут, читать буду, но все сделаю, чтобы и до правнуков оно дошло.