Семён Борзунов - С пером и автоматом

Карюху глава семьи отводил на общественный двор ночью, чтобы не слышала жена. А она все-таки услышала и всполошила весь дом истошным воплем. «Не дам! Не дам!!!» — кричала она, выскочив в одной исподней во двор. В ответ слышалась матерщина… Вернулась в избу, грохнулась на кровать и проплакала до утра…

То было в тридцатом переломном году. В деревнях рушились старые порядки, уступая место новым, социалистическим. Процесс этот был медленным и мучительным. То там, то здесь возникали настоящие баталии. Подняли головы церковники, кулаки и другие антисоветские элементы. Людей пугали колхозами, в которых, мол, все будет обобществлено — скот, свиньи, птица и всякая прочая живность. Что люди будто бы будут спать под одним одеялом, питаться из одного котла, пользоваться одной и той же одеждой, обувью, полотенцами и т. д. и т. п. И вот в этих-то весьма сложных условиях секретарь комсомольской ячейки заставлял Мишу Алексеева, как и других учащихся начальной школы, ходить по дворам агитировать за колхоз. Агитаторы, конечно, из них были плохие: почти из всех изб этих юнцов изгоняли самым бесцеремонным образом, едва те успевали раскрыть рот. Вдогонку неизменно слышалось: «Ах ты, сопляк паршивый!.. Я те покажу такой колхоз!.. Марш отсюда!» Со слезами на глазах часто возвращался домой и Миша Алексеев, в придачу получая еще от братьев злые насмешки. А в тридцать третьем в Поволжье начался голод. Со словом «голод» обычно связывалось слово «неурожай».

Отец и мать Михаила Николаевича умерли в тридцать четвертом. Нельзя сказать, что с голоду. Но тридцать третий год, бесспорно, ускорил эту смерть. Братья разлетелись кто куда: Александра взяли в армию, а Алексей стал работать на тракторе в другом районе.

В большой пятистенной избе остался один-единственный житель — пятнадцатилетний Миша Алексеев. Пришлось срочно овладевать навыками, не свойственными мальчишке. Теперь он доил корову, пек хлеб и в конце концов так наловчился, что ему завидовали даже соседские женщины. Сначала, конечно, не ладилось, особенно трудно давалась дойка. Молоко почему-то текло не в подойник, а в рукава рубашки. Иногда корова, отгоняя комаров, переступала ногами, попадала одною из них в ведро, и молоко приходилось выливать на землю. Особенно тяжко было зимою. Надо было ходить в школу, подыматься ни свет ни заря, чтобы успеть что-нибудь сварить и испечь. Правда, на зиму у Миши объявлялся помощник — его ровесник Василий Ступкин, у которого в тридцать третьем году умерли отец, мать, многочисленные братья и сестры. Сам он уцелел исключительно благодаря своей мальчишеской предприимчивости: редкий погреб или амбар, редкий чердак либо погребица на селе не были ее свидетелями. Василия могли в любой момент поймать и пристукнуть — в этом он отдавал себе вполне ясный отчет. Но лучше уж умереть так, чем с голодухи.

Школу Михаил вынужден был оставить. «И, может быть, — вспоминает он, — главным образом из-за девчачьих насмешек: приметят под ногтями у меня тесто (его вообще нелегко отмыть, а впопыхах — того паче) и завизжат от восторга. Раз пустишь в ход кулаки, другой, а потом и отчаешься: что ты им, глупым, докажешь, ведь они неугомонны в своей непреднамеренной жестокости!»

Словом, школу пришлось оставить. Впрочем, лишь до будущей осени. Осенью же случилось такое, что совершенно неожиданно вернуло Михаила к учению. Где-то в начале сентября бродил он, ища корову, по лесу. Наткнулся на большой огород, где школьники рыли картофель. Кто-то приметил мальчонку и заорал что есть силы: «Михаил Федотыч! (Так звали директора школы.) Гляньте-ка! Вот он, Мишка-то Алексеев, шляется по лесу, а в школу не ходит!» «Ну и пускай не ходит! — ответствовал Михаил Федотович, не глядя на хлопца, но так, чтобы он непременно услышал. — Зато он ничего и не знает!»

«То есть, как же это так? — всколыхнулся Миша мысленно. — Почему же я ничего не знаю?! Я еще вам покажу!!!»

И нырнул в лес. А на другой день был уже в учительской, явившись пред строгие очи Михаила Федотовича Панчехина, человека преогромного роста. Пришлось долго уговаривать его, прежде чем он дал согласие зачислить просящего прямо в шестой класс…

Так Михаил Алексеев и окончил в родном своем селе Монастырском семилетку. В 1936 году он был принят без вступительных экзаменов в Аткарское педагогическое училище. А еще прежде случилось событие, которое надолго выбило его из душевного равновесия. Отправив документы (в том числе «липовое» свидетельство о рождении) в Аткарск, абитуриент в самом добром расположении духа возвращался домой. По дороге, на полпути, увидал кем-то оброненную газету «Правда» и в ней снимок Максима Горького — в гробу. О его смерти он еще не знал. Снимок в «Правде» буквально подкосил его. Очнувшись, схватил газету и побежал домой. В своей избе, одинокий и несчастный, он проплакал до самой ночи: умер человек, которого он, пожалуй, после матери и своего деда, любил больше всех на свете. «В самый трудный час своего сиротства я вспоминал о нем или брал в руки его книгу, и мне неизменно становилось легче», — признавался друзьям Михаил Николаевич. Из горьковских вещей он прочитывал — не прочитывал, а жадно проглатывал — все, что удавалось добыть из скудных запасов сельской и школьной библиотек, мог наизусть читать и читал и «Песню о Соколе», и «Песню о Буревестнике», и «Девушку и Смерть», и целые главы из «Матери» и его автобиографической трилогии. Нередко ему поручали читать доклады о любимом писателе. Горький нужен был до зарезу! Теперь, спустя много-много лет, он носит лауреатский знак № 1 с изображением этого человека и очень гордится им.