Семён Борзунов - С пером и автоматом

Не веря своим ушам, Семен переспросил:

— Жить? Так почему ж ты к тому берегу не плыл, а к нам, когда тебе назад было ближе?.. Жить?.. Тут ты с нами много не проживешь…

— Мне приказано на этот, а не на тот берег плыть, — все тем же безразличным тоном ответил связист. Он нажал на кнопку. Раздался тонкий, комариный звук. Дунул в трубку: — Алло! Алло! Это «Магнит»? Говорит Ерофеенко…

В ухо телефониста ударил захлебывающийся крик, должно быть, его дружка:

— Ерофеенко?! Аким! Жив!..

— Перестань кричать. Попроси «первого»!

Марченко быстро подошел к аппарату, поднял к уху телефонную трубку. Рука лейтенанта крепко вцепилась в заплечные ремни снаряжения. Лейтенант и его солдаты знали, что «первый» — это командир дивизии.

— Да… так точно, товарищ «первый»! Ничего… Спасибо… Есть!..

Марченко еще с минуту держал трубку у уха, а потом осторожно положил ее на аппарат.

— Завтра. Ночью…

Сенька, услышав эти слова командира, быстро понял их смысл и так прижал к себе Акима, что у того очки слетели с носа.

— Милый ты наш, родной… Чудом посланный! Да мы с тобой не то что до завтрашней ночи, а век на этой плешине можем продержаться!»

В образе связиста Акима Ерофеенко нет того широкого обобщения, которое присуще, скажем, Василию Теркину. Алексеев и не ставил перед собой такой задачи: Ерофеенко далеко не главный персонаж его романа. Но приведенный выше небольшой отрывок очень напоминает главу «Переправа» из поэмы Александра Твардовского.

Художественно сильно и правдиво показывает автор глубокую веру офицеров в своих солдат, единство их помыслов и стремлений. Накануне решительных боевых действий командир артиллерийской батареи старший лейтенант Петр Гунько решил провести беседу с солдатами, рассказать им о противнике, его боевой технике и способах ее уничтожения.

«— Это еще зачем? Еще подумают солдаты, что немцы превосходят нас по численности, — посматривая на новую звездочку на погоне Гунько, говорил Марченко. — Запугаешь своих артиллеристов, а у тебя ведь много молодых бойцов.

— Ты это серьезно? — не вытерпел Гунько.

— Конечно, серьезно…

— Ну, тогда мне грустно…

— Не смейся…

— А я и не смеюсь. Повторяю — мне грустно. Грустно потому, что такие слова я слышу от лейтенанта Марченко — опытного, прославленного разведчика… Да мне с моими солдатами, дорогой товарищ, не сегодня-завтра придется лицом к лицу встретиться с врагом, вступить с ним в кровопролитный бой!.. Так пусть же знают они этого врага, пусть знают и то, что бой с ним будет тяжелый, и готовят себя к этому».

Тогда лейтенант Марченко как бы делает заход с другой стороны. Он замечает, что у солдата может составиться неправильное, преувеличенное представление о силах противника. Петр Гунько справедливо возражает: «Сейчас солдаты не поверят в превосходство немцев. Они знают наши силы не хуже нас с тобой!.. Я, например, верю в свою батарею, в своих солдат и буду говорить им всю правду, чтобы они, зная свои силы, не питали, однако, иллюзий насчет легкой победы…»

Беседу офицеров услышал начальник политотдела полковник Демин. Он поддержал Гунько и сказал, что надо верить в наших солдат, в их духовные силы. «Да, не так-то легко, — проговорил он, — сейчас испугать нашего солдата. Он неизмеримо вырос. Наш солдат будет нам только благодарен, что мы говорим ему суровую правду».

Этой суровой правдой веет и от всей книги Михаила Алексеева, ибо он идет от жизни, а не от литературной схемы.

Однажды, кажется во время посещения одной из выставок художников, посвященной 20-летию со Дня Победы, мы с Алексеевым остановились около картины художника В. Пузырькова «Выстояли», долго и внимательно рассматривали ее.

На картине своим художественным воображением автор запечатлел артиллерийский расчет, только что вышедший победителем из тяжелого боя. Кругом полыхало зарево пожаров. Слева и справа видны догорающие вражеские танки. Вокруг орудия — множество снарядных гильз. На пустых ящиках сидит смертельно уставший, но довольный результатами боя пожилой усатый солдат. Рядом на лафете — другой солдат, помоложе. А около орудия — офицер в пилотке, но без гимнастерки, устремил свой взор вперед: туда, куда отхлынула волна танкового наступления врага.

— Это волнующая картина, — после долгого молчания уверенно сказал Алексеев. — Каждому она напоминает свое: виденное и пережитое на войне. Мне же почему-то припоминается прежде всего Курская дуга, первый день великой битвы, то есть где-то к полудню 5 июля 1943 года. Именно в тот день я оказался на боевых позициях артиллерийской батареи моего друга Петра Савченко, прославившегося еще под Сталинградом. Бой уже утих. Все вокруг дымилось. Черный и от солнца, и от пироксилиновой копоти, капитан Савченко в растерзанной гимнастерке ходил неподалеку от единственного орудия, оставшегося от всей батареи, и подолгу задерживался то у одного, то у другого убитого артиллериста. Раненых только что увезли санитарные повозки, убитых еще не похоронили и, казалось, не торопились с этим. Еще несколько часов назад они были живы, эти его боевые побратимы. Многие из них выстояли вместе со своим командиром там, у Волги, выстояли и остались живыми, а вот теперь их уже нет.