Александр Васильев - Прикосновение к огню

— Я ведь после войны тоже несколько лет работал здесь — был секретарем обкома партии. Люди меня помнят. Вот, — он кивает на сувениры, — понанесли, пришлось взять. Кое-что сохраню на память, остальное сдам в музей. А не взять нельзя — обидишь.

На следующий день, когда я пришел к нему, он был уже чисто выбритый, посвежевший и сказал, что чувствует себя помолодевшим лет на двадцать, показал на лежащую на столе вырезку из газеты и листочек бумаги с пометками.

— Видите? Подготовился к разговору.

— Когда же вы успели? — удивился я.

— Утром. Встал пораньше и перечитал на свежую голову. — Он улыбается. — Я же комсомолец двадцатых годов. Опять же привычка, а точнее, закалка, если приплюсовать войну.

Он подводит меня к столику, усаживает в кресло, сам садится напротив, надевает очки и быстро водит взглядом по газетному листу, еще раз проглядывает замечания.

— Короткое вступление: с написанным в общих чертах согласен, хотя и допускаю, что можно было бы написать лучше, но при трех условиях, — говорит он. — Первое: если бы вы сами находились там рядом с вашим героем и все видели своими глазами и не просто видели, а пережили бы с ним вместе. Второе: герой был бы вам хорошо знаком, и, следовательно, вы могли бы объяснить его поступки не только той или иной конкретной обстановкой, но и особенностями его характера. Ну и третье… о третьем говорить не имею права, ибо мои литературные способности не простирались дальше служебных бумаг, а о вкусах, как известно, не спорят. — Он подмигивает, дружески похлопывает меня по руке: мол, не обижайтесь на старика! — А теперь о частностях…

Замечаний у него было немного, в основном фактического характера. Даты, фамилии, места действия, самих людей — их характеры, поведение, привычки — он помнил хорошо. И в этом виделась еще одна особенность партийного работника: повышенное, часто незаметное постороннему глазу внимание к человеку, желание определить, на что тот или иной способен. Потому, вероятно, и продолжали жить в его памяти бывшие товарищи и подчиненные — все эти инструкторы и секретари первичных парторганизаций, осоавиахимовцы и работники милиции, учителя и врачи — давнее, но памятное звено в бесконечной веренице человеческих лиц.

О пограничниках он сказал так:

— Они были ударным острием клина. Сам клин составляли полевые войска.

Здесь мне довелось еще раз услышать о генерале Снегове, которого Петр Васильевич назвал «мозгом» обороны Перемышля. Уточнил цифру:

— Не двадцать, а больше, примерно двадцать две тысячи наших бойцов было в этом районе. Это что-то около двух дивизий. Сила немалая. — Нахмурившись, добавил: — Если бы нам тогда хотя бы один танковый полк…

О товарищах по оружию сказал:

— Прекрасные были люди, каждый достоин целой книги. А так получилось, что у многих и холмика могильного нет.

Мы оба мысленно возвращаемся к той давней картине: бескрайняя, прокаленная солнцем украинская степь, дегтярный запах прошедших недавно повозок, дым на горизонте, тревожно примятое поле пшеницы…

Петр Васильевич вспоминает:

В памяти снова встает незабываемое — те десять дней, труднее, ярче и величественнее которых, наверно, не было никогда в его жизни.

…В субботу вечером закончилось заседание бюро, люди разошлись, и в доме сразу стало тихо, будто все вымерло. А он все сидел за своим столом, перелистывая календарь, и переносил из прошлой недели на будущую нерешенные вопросы. Перевернул «воскресный» листок и крупно, размашисто написал на обороте: «Состояние наглядной агитации». Этим вопросом секретарь горкома решил заняться в понедельник с утра.

Сегодня ему предстояло еще выступить на празднике передовиков-колхозников в парке. Посмотрев на часы, он встал из-за стола и подошел к зеркалу. Перед ним в массивной резной раме из черного дерева — зеркало было старинное из усадьбы какого-то австрийского князя — стоял молодой человек с усталыми, но веселыми голубыми глазами, в слегка помятой вышитой косоворотке с расстегнутым воротом. На высоком, с ранними залысинами лбу блестела испарина. «Ну и пекло! Такого лета еще не было». Петр Васильевич вытер платком лицо, привычным, еще с армии, движением расправил складки на рубахе, застегнул ворот и вышел из кабинета.

До начала праздника оставалось еще сорок минут, и секретарь горкома решил пройтись пешком. Он вышел на улицу Мицкевича — широкую, как всегда оживленную, с молодыми только что посаженными липками. Эти липки были его гордостью. Весной он предложил озеленить несколько главных улиц, сам ездил в питомник за саженцами и потом вместе со всеми работал на субботнике. Приятно думать, что здесь когда-нибудь поднимутся деревья на радость людям.