Валентин Пикуль - Океанский патруль. Том 2. Ветер с океана

У крайней избы Тайволкоски, которая покосилась набок и была огорожена редким тыном, Суттинен вдруг спрыгнул с повозки, крикнул капралу:

– Спросишь дом Суттиненов, там покажут. А я сейчас вернусь…

На хриплый лай дворняги из окна высунулось сморщенное лицо старухи, и лейтенант почувствовал, что ноги с трудом слушаются его. Стукнувшись о низко нависшую гнилую притолоку двери, он шагнул в прохладную, застланную чистыми половиками горницу, и голос его дрогнул, когда он сказал:

– Тетушка Импи… Нянюшка, это я – твой Рикко…

Он обнимал старушечьи плечи своей кормилицы, вдыхал давно забытый запах ее избы, видел широкую лавку, на которой играл когда-то в детстве, и страшная злоба на самого себя душила его в этот момент.

– Рикко… мальчик мой, – кровинушка ты моя…

И лейтенант вдруг понял, что для нее, которая вскормила его своей грудью, он всегда останется мальчиком, чистым и хорошим. Ему стало жалко себя, своей загубленной молодости, стало жалко тех дней, которые он мог бы провести здесь и которые провел в огне, стонах и пьянстве.

– Лапсенхойтайя, – плача, выговаривал он, – моя добрая старая лапсенхойтайя… Ты любишь меня, да?.. Ты помнила обо мне, да?.. – И он целовал ее лицо, мокрое и соленое от слез, копившихся в глубоких морщинах.

Притихший и грустный от всего хорошего, что напомнило ему детство, подходил он к своему родовому дому. Надеялся застать отца в постели, умирающим и жалким, но барон, бодро опираясь на суковатую палку, расхаживал по загону питомника черно-бурых лисиц, играл с маленькими пушистыми лисенятами.

– Вот бы здесь, в питомнике, и закопать, – шепнул капрал, распрягая лошадей. – Никто не догадается…

– А-а-а, Рикко! – воскликнул барон, стряхивая лисенят, вцепившихся ему в штаны. – Вот не ожидал… Ну, здравствуй, мой soturi… [3]А где же Виипури, где Сортавала?.. Я думал, что мой сын давно в Пиетари разгуливает по Невскому проспекту с румяными русскими нэйти!..

– Брось шутить, isa! – сурово сказал лейтенант. – Война еще не кончилась…

– Кончилась, – засмеялся барон, двигая седыми бровями, под которыми голубели молодые глаза. – Ты не был в Хельсинки и не видел, что творилось там, когда пала Viipurin linna… Кончилась, и слава Богу, что кончилась, – упрямо повторил он, поднимаясь на дубовое резное крыльцо.

Хорошо отдохнув после дороги и велев управляющему как следует протопить баню (он собирался попариться перед отъездом), Рикко Суттинен поднялся наверх – к своему отцу. Барон сидел за столом в застекленной веранде и, попивая крепкий тодди, считал на счетах.

– Тебе нельзя пить тодди, – сказал ему сын, – ты сам знаешь, какое у тебя здоровье.

– Если послушать врачей… Семь тысяч триста восемь… То в этом мире… обожди, плюс четыреста сорок… Можно пить только простоквашу… Вот! – закончил барон считать. – Требуется два годовых дохода с «Вяррио», чтобы окупить вырубленный немцами лес на Китинен-йокки…

Закуривая сигарету и выпуская струю дыма на мотылька, бившегося о толстое стекло лампы, молодой барон сказал:

– У меня к тебе просьба, isa. Передай управляющему, чтобы всех лисиц загнали до утра в будки.

– Что ты хочешь делать в коррале?

– Я тебе всегда доверял, isa, и доверяю сейчас… Война потому и не кончилась, что не может кончиться с приходом русских. Мне надо запрятать оружие. Оно пригодится нам для партизанской борьбы…

– Я сейчас спущу тебе штаны, сяду тебе на голову и… Вон! – вдруг крикнул старый Суттинен, запуская в сына счетами. – Довольно наша Суоми настрадалась от бахвальства таких сопляков, как ты!..

Лейтенант отскочил к двери, и старинные счеты, ударившись о косяк, разлетелись костяшками, которые вдруг весело закружились по комнате.

– Ты ошибаешься, isa, – как можно спокойнее сказал он отцу. – На этот раз за моей спиной стоят высокопоставленные лица из самого «Палацци мармори» на Кайво-пуйсто в Хельсинки… Ты напрасно так… Совсем напрасно!

– Высокопоставленные лица… Высокопоставленные лица, – кривляясь, передразнил его барон и раздавил мотылька пальцем. – А отец у тебя – кто? Не высокопоставленное лицо?

Подходя к столу и примирительно улыбаясь ничего не значащей улыбкой, Рикко Суттинен сказал: