Олег Селянкин - Прочитал? Передай другому

С первого месяца Великой Отечественной невзлюбил я кукушек. Всех, без исключения. Даже тех, чьего голоса никогда не слыхивал. За безбожное вранье возненавидел. Прекрасно понимаю, что кукушкам сам Бог велел куковать в начале лета. Умом принимаю и то, что эти — птицы вовсе не виноваты в том, что люди, услышав их кукование, почти всегда спрашивали: «Кукушка, кукушка, скажи, сколько еще лет мне осталось жить?»

Задавали этот или подобный, вопрос, вроде бы и усмехаясь, но в душе очень внимательно вели счет годам жизни, обещанным кукушкой.

Кто мне скажет, скольких солдат невольно обманули кукушки, наворожив многие лета счастливой жизни?

А как звенели леса от голосов кукушек в том, 1941 году!

Есть у меня и личный счет к этой птице. Нет, оказавшись на сухопутном фронте, у них я не спрашивал о своей судьбе. Зато потом, когда забор, поверх которого уже какой год ржавела колючая проволока, отгородил меня от огромного мира, однажды, помимо моей воли, вырвался к ней вопрос о том, как долго мне суждено заживо гнить в арестантском бараке. В ответ она нехотя кукукнула лишь дважды…

Почти на тридцать лет растянулись два ее «ку-ку»!

Знаю, что они не виноваты, что самой природой им велено куковать в начале лета, но все равно не могу им простить их невольной лжи.

Но еще больше, чем эту птицу, я ненавижу…

Хотя обо всем в свое время. Короче говоря, начну, как и положено в этой жизни, с начала.

Родился я, как уверяла справка, накарябанная сельским грамотеем и придавленная гербовой печатью, в деревне Воронино Тюменского района бывшей Уральской области. Дескать, у мещанки Мышкиной Агафьи Елистратовны, занесенной в данные края волной колчаковских банд.

Между прочим, немцы говорят точнее, ни один из них и никогда не скажет, что он родился тогда-то. Он, немец, аккуратист, он докладывает все точно, как и было: «Я был рожден…».

Так вот, я был рожден 14 июля 1919 года в деревне Воронино, рожден, как свидетельствовал документ, мещанкой Мышкиной. Да не один, а с братцем-близнецом.

Мышкина Агафья Елистратовна, родив нас с братом и окрестив меня Василием, а его — Дмитрием, сразу же и навсегда исчезла из нашего поля зрения. Своему отцу подбросила нас. Только благодаря его стараниям и бдению мы и выжили в той заварухе, когда человеческая жизнь ценилась дешевле куриной.

Когда мы были мальцами, ни в одном рабочем поселке, ни в одном городишке не прожили больше года.

Не скажу, что нас с братом угнетала любовь деды к перемене мест. Однако неудобство такой жизни мы чувствовали: не успеешь в одном поселке со всеми соседскими мальчишками перезнакомиться, еще и друзьями настоящими не обзаведешься, а деда уже опять везет нас куда-то.

Хотя, может быть, это и к лучшему было: мальчишеская дружба, как известно многим, начинается с драк. А поскольку переезды с места на место у нас были частыми, мы с Дмитрием постоять за себя научились. Особенно если вдвоем в драку вступали.

Перешли мы с братом в третий класс — деда переехал с нами в небольшой уральский городок, где только и были старый металлургический завод, железнодорожная станция, паровозное депо, две школы — начальная и десятилетка — и церквушка, весь городок будоражившая своим почти всегда радостным перезвоном. Здесь мы с Дмитрием впервые увидели горы, правда, без вечных снегов на вершинах, и даже дно реки, состоящей из цепочек веселых водоворотиков; сквозь прозрачную воду до самого малого камушка его разглядели.

Трудновато нам приходилось в первые дни, пока знакомства со сверстниками не переросли в приятельские отношения и даже дружбу: местные мальчишки, как нам тогда казалось, были хмурыми нелюдимами с изрядно костлявыми кулаками. Вот после очередной потасовки, в которой ситцевую рубашку Дмитрия развалили от ворота до пупа (это самую-то лучшую из двух рубах всего!), забрались мы с ним в сараюшку, жавшуюся к дому, в котором теперь жили, и тут брат разревелся. Размазывал слезы ладонью по лицу и плакался неизвестно кому на свою горькую судьбину. Дескать, не была бы гражданка Мышкина сукой, не маялись бы так мы, сиротинушки. Да разве по две паршивых рубашонки имели бы мы тогда? По миллиону! Или и того больше!

Честно говоря, в разговорах между собой мы иногда даже очень нелестно отзывались о гражданке Мышкиной, изрядно плохого и даже откровенно пакостного желали ей. Но те наши разговоры никто не услышал. А тут, когда Дмитрий философствовал столь гневно, деда за сараюшкой на бревнышке сидел, на солнышке грелся. Потому немедленно и распахнул дверцу сараюшки, велел нам идти за ним. Непривычно осуждающим голосом велел.