Виктор Делль - Полундра

Я благодарен Вовке за этот разговор, за участие. Тру палубу шваброй, слушаю Вовку.

— Еще от качки мысли помогают, не веришь? — спрашивает Вовка. — Попробуй. Я о Зинке думаю, ее бы сюда.

О Вовкиной Зинке я уже слышал. Зинка работает в порту, в нашем воинском почтовом отделении. На почте вдоль стен стоят стеллажи. Каждый корабль имеет свою полку. Когда поступают письма, посылки, Зинка раскладывает их по полкам, выдает почту. Вовку на корабле зовут почтальоном, но он не обижается. Наоборот — улыбается. «Я у нее дома был, — сообщает мне Вовка. — Знаешь, у Зинки мать какая старенькая, в церковь ходит». «Зинка худенькая, а силы, знаешь, сколько? Посылки она сортирует. От нее ящики так и летят». «Поет хорошо, ты когда-нибудь послушаешь». «Мы с ней целовались. Один раз».

— Интересно, укачалась бы Зинка в такой шторм? — гадает Вовка. — Нет, наверное. Она в секции на яхте ходит, их там тренируют.

Почему Зинка, думаю я. Вроде клички. Надоели мне клички. Шмара, Губа, Туз, Белый, Косой, Зайчик…

— Вовк, почему Зинка? — спрашиваю я.

— Зинка и есть Зинка.

— Зина лучше.

— Не, — возражает Вовка. — Все ее так зовут, и мать тоже. Она сама себя Зинкой зовет. И правильно. Зи-и-ина. Длинно получается. Другое дело — Зинка. Сказал, вроде струну тронул.

В это время раздался усиленный громкоговорителями голос командира корабля: «Боцман, почему не закреплены якоря?» Якоря «по-штормовому» крепил Грачев, я это помню. А теперь даже мне слышно стало, как бились они каждый раз, когда нос корабля врезался в волну. Показался боцман.

— Юнга, за мной!

Грачев схалтурил, закрепил якоря кое-как. Мы с боцманом прятались за шпилем, ловили момент, чтобы не ударила нас волна — кости переломать может, — крепили якоря.

— Ну, сачок, — поминал Грачева боцман. — Будет ему якорь в клюз, припомню я ему этот крепеж…

Грачев был на мостике, боцмана он не мог слышать.

По боевой тревоге я у орудия. От моего умения зависит скорострельность главного калибра. Есть у меня два подносчика снарядов: матросы Котов и Соловьев. Соловьев должен вытащить снаряд из кранца — ящик с ячейками, — передать его Котову, который и кидает этот снаряд мне. В гавани все было просто. Доставали, кидали, заряжали. Было даже весело — разминка. В море другое дело. Не вышел по боевой тревоге Котов, его укачало. Боцман полетел приводить Котова в чувство, а нам дали условную команду, что Котов убит. Теперь Соловьев сам достает снаряды, кидает их мне. Я мотаюсь возле орудия со снарядом в руках, не могу попасть снарядом в казенник.

— Ты целься, целься лучше, — смеется наводчик.

— Выбрось этот снаряд за борт, — поддерживает его второй наводчик, — он тебе только мешает.

Я и вправду вроде бы прицеливаюсь, но корабль вновь ударяется о волну, я прижимаюсь плечом к казеннику.

— Отставить! — кричит командир орудия, в который раз объясняя, что так дело не пойдет, что если я сотворю такое на настоящих стрельбах, то мне просто-напросто оторвет голову, потому что казенник во время выстрела откатывается с такой силой, что и слона убить может.

Меня учили, я учился. Отметил про себя: чем больше занят, тем меньше угнетает качка. Мне легче стало после такого открытия. Постоянно ищу себе дела.

Каждый день что-то новое, каждый день открытия. Постепенно, не враз отступила качка. Море увиделось: большое, необъятное… Появилось свободное время. Вечерами. В такие часы мы устраиваемся с Вовкой на люке форпика, хотя это и не положено, и говорим. Почти всегда на небе висит огромная лунища. Далекая и загадочная, как судьба. От луны до борта корабля протягивается лунная дорожка. Она не отстает от нас, даже если корабль на ходу.

Сегодня я вспоминаю рассказ Леонида.

«…Той заварухи, юноша, вам не представить. Мы шли по Днепру на цыпочках. То ж сорок первый год. Гады с левого борта, гады с правого борта. Монитор, юноша, не иголка в стоге сена, монитор — бельмо в глазу, его видно. И мы его прятали. А потом выходили и говорили гадам: «Здрасьте». И наши пушки не молчали. Мы работали по ночам. Днями мы тоже работали. Зализывали пробоины, и языки наши распухали. Мы шли к Одессе. У нас было две тысячи двадцать пробоин, кто их считал. Разве ж порядочный человек станет отвлекаться от работы. Нам было не до счета. Мы стреляли.

Вы, юноша, видели когда-нибудь моряка на кобыле, нет? И не увидите. Это же смех. Мы выходили на берег. Мы садились верхом и были похожи на королей. Мы давили фашистскую жабу собственными руками и возвращались на корабль. Мы прорывались. Я вам не совру, юноша, если скажу, что с воздуха в нас тоже стреляли, нас бомбили, они постоянно искали нас, и мы прятались даже в камышах…»