Виктор Делль - Полундра

— Долгая история, — машу я рукой.

— Ворошить нет желания?

— Нет.

Ночью я почувствовал себя как в противогазе во время маршброска. Не хватало воздуха. Что-то мне снилось, что-то виделось. До тех пор пока сон и явь не перепутались, пока не заболела голова. Виделись разведчики. Яснее всех дядя Паша Сокол. Щека у нею разорвана, белеет кость. Он зажимает рану рукой, но я вижу, что он говорит, его слова обращены ко мне, понять их невозможно. Я вижу, как шевелятся губы. Шевелятся и на моих глазах начинают чернеть и застывать. И замирают.

Что он говорил мне?

Не получив ответа на этот вопрос, я просыпаюсь. Долго лежу, всматриваюсь в темноту. Веки тяжелеют, я проваливаюсь. Чувствую стесненность и духоту. Что-то засветилось. Да это же печь. Она раскаляется добела. Так раскаляется, что светлеет, светлеет, и я уже вижу бабку. Ту самую, которая выхаживала меня в землянке. Бабка плачет, крестит меня, что-то говорит. Понять ее тоже невозможно, потому что шевелятся только губы, а голоса ее мне не слышно. Я снова просыпаюсь, думаю о моем сегодняшнем положении, о том, что так дальше продолжаться не может, я должен на что-то решиться.

На что?

То ли я где-то читал, то ли мне кто-то говорил, что ложь, даже библейская, та, что во спасение, оборачивается худым прежде всего для лгущего. Не про меня ли это? Я утаил правду в анкете и теперь расплачиваюсь. Тот же писарь с экипажа строит обо мне всяческие догадки, домысливает мою биографию, твердо верит в то, что у меня было в жизни такое, о чем лучше умолчать. Переписать анкету? Дополнить ее? Разложить три года по полочкам? Но как? За три года я всех мест, где побывал, не вспомню. Куда-то ехал, бродяжничал. Как все это описать?

Вопросы, вопросы… А необходимы ответы. Их нет. Всего мне не вспомнить, а то, что вспомнится, проверить нельзя. Да и кто станет проверять? Тот майор с экипажа? К таким лучше не попадать. Такие себе не верят, где уж поверить беспризорнику, бродяге…

— Что с вами, юноша? — спрашивает утром Кедубец. — Вы надели на себя чужое, слишком бледное лицо. Вам нездоровится?

— Леня, — говорю я, — почему все сволочи вокруг?

У Лени глаза округлились от моего вопроса.

— Вы серьезно, юноша?

— Да.

— Серьезно такие вопросы походя не задают.

Он поворачивается и уходит. До обеда мы работаем. После обеда Кедубец кивает, мы уходим с ним к морю. Палит солнце. Ни дуновения. А по мне сейчас сильный шторм был бы в пору. Воспоминание о разведчиках, бессонница заставили спросить себя, а что же дальше? Таскал ящики, не мог отделаться от этого проклятого вопроса. Не находил ответа. Жизнь прожить — не поле перейти… Все у меня запуталось. Когда-то… Да, тогда же, при жизни дяди Паши Сокола, легко мне стало. Не надо было ловчить, врать, скрывать. Я открылся, и мне было легко. Но потом? КПЗ, детприемники, детдома, побеги из них, улица, дороги и снова по кругу, по кругу до самой школы юнг…

— Садись, — приглашает Кедубец.

Мы садимся на камни, молчим, потом Леня начинает говорить. Слова его жесткие, соленые, как морская вода.

— Ты сопляк, юнга, — говорит Леня. — Не хочешь говорить о себе, не надо. Не в моих правилах лапать чужие души, но каждый человек должен отвечать за свои слова. Никому не дано право обвинять людей в сволочизме, запомни это. Не за сволочей мы лезли в пекло, не со сволочами шли все эти тяжкие годы.

— Но…

— Молчи и слушай, — приказывает он. — Я не хочу знать, за что ты попал в экипаж. Несправедливость? Может быть. Если это так — дерись. Не умеешь — научись. Нет сил — сдайся. Вот железное правило. На службе только жратва да шмотки по норме положены, остального добивайся сам. Как, впрочем, и в жизни. На готовое не надейся. Иждивенчество здоровых люден самое большое паскудство. Не ждите манны небесной, всего добивайтесь сами. Если надо, повторяю, деритесь.

— А вы, — не выдерживаю я, — деретесь?

— Я сказал тебе, сопляк, сам не терплю, другим не разрешаю лапать чужие души. Мы ждем демо-о-би-ли-зацию. А сволочи… Они были, есть и будут. Но чтобы всех скопом зачислять в эту категорию… Нет у, тебя права так судить о людях: Ни у кого нет такого права, понял? Сначала в себя глянь поглужбе. Найдешь что — продолжим разговор.

Он встал и ушел.

Странно, но я не почувствовал обиды от его слов. Была в его словах какая-то скрытая от меня сила. Вспомнил я чепе в части, когда стоял на посту, разговор с майором в экипаже, каждый свой шаг после школы юнг, подумал о том, что не всегда и не во всем я был прав. Я отмечал для себя лишь обиды, несправедливости. И после и до школы юнг. Но плыл-то я все эти годы по течению, подумалось мне, и если греб иногда, то не всегда в нужную сторону.