Сергей Скрипаль: Солдат

Стрелковый полк энской дивизии заканчивал формироваться в Воронеже. Капитан Проценко, читая списки мобилизованных, набирал пополнение для своей роты. Наткнувшись на фамилию Максима, обрадовался и зачислил к себе. Учитывая боевой опыт Максима, назначил его командиром отделения. Уже потом, в ходе боёв по обороне Москвы, полк нёс большие потери, командного состава не хватало, и Максим в звании сержанта замещал командира взвода, младшего лейтенанта Кириченко, провоевавшего всего–ничего, погибшего под Волоколамском. Нареканий со стороны начальства ни Максим, ни его взвод не получали. Воевали, как и все – на износ, до изнеможения, до полусмерти, а то и до полной гибели.

– В общем, так, Максим! – заговорил Проценко. – Сдай взвод Мартынову. Получи документы на раненых и езжай. Пусть тебя хирург посмотрит. А то твой Чеботарёв – надежда слабая, хоть и уверяет, что с тобой всё хорошо будет. Если врачи подтвердят – возвращайся сразу назад. Да и лошадей с санями надо в село вернуть. Бедно тут у них. Голодно.

Максим, обрадовавшись возможности скорого возвращения в полк, согласно кивал, морщась от ноющей боли.

– Мы тоже утром выходим, – продолжал командир, неодобрительно глядя на жалкие попытки Максима скрыть боль. – Немцы группируются здесь, за рекой! – провёл ладонью по карте. – Днём мы должны выйти сюда. Артиллеристы сейчас подтягиваются, дадут огоньку. А потом уж мы!

Прищурившись сквозь папиросный дым, майор разглядывал давно изученные обозначения:

– Вы с Чеботарёвым пойдёте назад через позиции немцев, а там дорога влево сворачивает. До Громова по ней километров двадцать пять – тридцать. Фрицев там быть не должно. Успеете обернуться за сутки – догоните нас. Найдёте!

Максим поднялся.

– Да! – вспомнил комбат. – Возьмёшь у старшины паёк на всех, пару ППШ прихвати, ну, там патронов сколько да гранат. Всё! Давай, сержант, удачи!

Выехали до зари, часа в четыре утра. Максима знобило то ли из–за холода, то ли из–за раны, выворачивающей душу. Чеботарёв что–то ворчал, ругался с санитарами, пока те укладывали раненых на сани–розвальни, прикрывали их шинелями, подстилали сена.

За ночь умерли ещё четыре человека. Их унесли к окраине села, где глухо позвякивали ломы, скользя о мёрзлую землю. Сполохи костров, греющих землю будущей братской могилы, освещали фигуры солдат, роющих яму. Небо было ясное, с крупными сверкающими звёздами. Ни ветринки. Только мороз потрескивал.

Тронулись невесело сани с хрустом и скрипом по сухим кускам застывшего крошева изо льда, снега и грязи, что намесили вчера в бою ноги немцев и наших. Максим сидел на вторых санях. Править не надо было. Худой конь сам тянулся за впереди идущими санями Чеботарёва. Потянулись за линии отбитых вчера окопов, когда голос Чеботарёва перебил мрачно–смутные мысли Максима:

– Максым, жив, чи як?

– Живой, живой! – откликнулся Максим. – Поехали.

– Може тоби цыгарку звэрнуть, га?

– Ничего, Иван! Мне комбат папирос дал. Хочешь?

– Та ни, – отзвался Чеботарёв, – нэ трэба. Я к махорке привык. Смоли сам ти модни.

Помолчали.

– Слухай, Максым, ты пистоль-то сховав? – озабоченно спросил Чеботарёв, – Я учора, колы вбытых собирав, у твого крестника патронов трохи набрав. Може з пивторы десятка.

– Спасибо, Иван!

И опять тишина. Только полозья поскрипывают да иногда раненые стонут, а Колька Овчинников в забытьи воды просит и просит:

– Пи – и – и – ить, пи – и – и – ть, – доносится еле слышный шелест из растрескавшихся, в засохшей сукровице, с глубокими трещинами губ.

Но нельзя ему пить, никак нельзя! Иван сказал, что для раненого в живот, вода – мучительная смерть. И губы протереть тряпицей мокрой нельзя. Мороз такой, что не дай бог.

– Терпи, Колька! Терпи! – шепчет Максим, а сам погружается в полусон-полубред.

Мучается Максим раной. Как он сам считает – пустяковой, только воевать помешает. Если бы сильней ранение, был бы шанс на побывку домой после госпиталя поехать. Не трусит Максим, войны не боится! Но как хочется пацанов своих увидеть! Как они? Что с ними? Где Василиса питание добывает? Если бы сам приехал, может, что–нибудь из продуктов в госпитале бы сэкономил, да в деревню привёз. По Марине сильно тосковал Максим. Забывать стал её лицо. Никак не мог привыкнуть к мысли, что нет её больше. Мёртвой–то не видел. Даже где похоронили, не написала Василиса. Хотя, что и писать об этом. На старом кладбище, за оврагом. Где же ещё? На могилку бы сходить. Может, хоть на чуть выйдет игла цыганская из сердца. Да за могилой дочери некому присмотреть.