Василь Быков - Блиндаж

Вскоре оно и получилось так, как он больше всего боялся: немец, когда кашель у него чуток унялся, выразительно обратился к нему:

— Пневмония немножко помогаль… Их… Я имель стрептоцид.

Он вытянул из угла какую-то сумку, расстегнул ее, покопался там и достал бумажку, из которой вылущил белую таблетку.

— Браль!.. Унд васэр, один таблет.

Почти со страхом в душе Демидович сидел напротив, не зная, как быть: взять или отказаться? И капитан, как будто почувствовал его нерешительность, сказал:

— Возьми! Не обманет. Мне вон глаза обработал, сразу гной течь перестал.

Демидович протянул руку, взял таблетку, внимательно рассмотрел ее на ладони. Проглотить или нет? А вдруг отрава? И он сжал ее в кулаке, незаметно сунув в карман плаща.

— Да, попали, как мыши в кувшин, — грубовато сказал капитан, вздохнув. — Чего дождемся?

Демидович тоже вздохнул и медленно закрыл глаза. Хотелось присесть наземь, скорчиться, лечь — предаться покою. Но как было предаваться покою в такой компании, и он сидел изнеможенно у входа, наблюдая исподлобья за немцем. Тот долго копался в своей сумке, перебирал медицинское снаряжение — свитки бинтов, бутылочки, пакеты, ножницы. Лицо его было озабочено своим занятием, на них он почти не смотрел. И тогда Демидович спросил:

— Видимо, вы офицер?

— Вас? — не понял немец.

Но за него ответил капитан:

— Не офицер. Погоны у него какие? Без знаков? А на рукаве что у него?

— На рукаве нашивка. Какой-то угольник, — сказал Демидович.

— Вот, угольник. Значит, ефрейтор.

— Я, я, — закивал головой немец. — Обер-ефрейтор Хольц.

— Рабочий или крестьянин будете? — вновь поинтересовался Демидович.

— Арбайт? Нихтс арбайт. Штудэнт.

— А, студент. А отец кто? Отец?

— Отец у него профессор, — сказал капитан. — Мы вчера познакомились. Ничего, хороший немец, надежный.

Демидович смолчал: так уж и надежный? Откуда это известно капитану? Разве сам сказал? Но он тебе наговорит. Перевязал голову? А если он шпион? Заслан сюда специально?

— Только вот сигарет прихватил маловато, — посетовал капитан. — Наверно, думал в плену разжиться. А у нас самих в кармане — вошь на аркане.

“Ну, курево, пожалуй, не самое теперь важное, — думал Демидович. — Без табака еще никто не помер”. Он вот не ел со вчерашнего, хотя в сумке оставалось с полбуханки хлеба, немного сала. Но… неловко теперь это выкладывать, а главное — делиться с этим немцем. Лучше он поголодает, а там видно будет.

На четвертый или пятый день после ранения Хлебников почувствовал себя лучше — видно, отлежался, даже выспался, а главное — перестали остро болеть глаза и голова, и тогда появилась надежда, что, может быть, еще выживет. Не сразу он свыкся с мыслью, что уже не вояка, что его военное прошлое осталось позади, и если и выживет, его ждет нечто совсем иное, почти неизвестное ему. Прежде всего — слепота. Видеть ему уже, вероятно, не удастся никогда, придется век жить в ночи. Конечно, если только повезет выжить…

Эта женщина Серафима спасла его от голода, отпоила травами. Немец, спасибо ему, помог медициной — вчера который раз промыл чем-то зловонным глаза, было больно и непривычно, но затем стало легче. Разумеется, все это было необычно, боязно и даже дико; и то, что он, начальник связи стрелкового полка капитан Хлебников, ныне беспомощный слепец, и о нем заботится сельская женщина и лечит немецкий обер-ефрейтор, — не укладывалось в привычную схему его представлений, в такое даже трудно было поверить. Но черт с ним, со всем этим, думал капитан. Все ж он был живой и даже выздоравливал будто — а это главное. Что еще может быть главнее на войне? То, что он теперь очутился в положении неслыханном, исключительном, должно быть, освобождало его от многих прежних обязанностей и давало, вместе с тем, какие-то новые и непривычные возможности. Первым делом он отогнал от себя различные страхи и сомнения — он заставил себя не бояться ничего. Будь что будет. Разве ему уже было что терять?

И все ж его беспокоил немец, который так неожиданно вторгся в его судьбу и даже становился нужным. Тогда, вначале, должно быть, Хлебников пристрелил бы его, если б хоть немного видел — не потому что боялся, а так, для надежности. В тот день, когда он появился в блиндаже и дал закурить, Хлебников все намеревался сделать это как-нибудь неожиданно и верно. Но этот немец, будто чувствуя его намерения, словно ртуть, вертелся по блиндажу, шелестя то в углу напротив, то возле стены в ногах, то около входа. Так в него не угодишь, а вот он определенно не промахнется. И Хлебников пока отложил свой замысел, а затем, когда тот взялся лечить его глаза, и вовсе оставил думать об этом. Черт с ним, пусть живет. Тем более, что он сам был целиком во власти этого немца, который сам мог застрелить его каждую минуту. Но раз не стрелял, значит, не хотел этого. Возможно, у него были для этого свои соображения?