Антон Деникин - Офицеры

Любовь Николаевна спохватилась:

— Да что же это — я все говорю, а ты не проронил ни слова… Какой ты… Что с тобой, милый? Ты как-то весь переменился…

— Не обращай внимания. Я еще не пришел в себя. Потом.

И он обнял ее крепко и стал медленно целовать все лицо. Хотел уверить ее и себя, что ничего не случилось, что все хорошо. А радости той не было. Нет.

Подъехали к дому, где жила Рунова.

— Родной, вот — возьми ключ, подымись во второй этаж — там увидишь мою карточку. А я поговорю с Тер-Мутьяновыми по телефону. Видишь ли, у них сегодня серебряная свадьба и большой званый обед. Я ведь к ним ехала, когда мы встретились… Надо извиниться.

Рунов поднялся по чистенькой лестнице, вошел в комнату и долго искал выключатель. Вспыхнуло электричество — стало еще более смутно на душе…

Прелестно обставленная комната, со множеством изящных безделушек, с небрежно разбросанными принадлежностями комфорта и туалета — все это было такое чуждое, такое враждебное всему складу его мыслей. Разрушалась поэма его жизни, золотая нить самотканых снов…

И снова стало больно и стыдно: неужели было бы лучше найти ее в нужде, больную, в холодной мансарде? «Бездонный эгоизм или извращенная психика?» Подумал вслух:

— Что сталось со мной…

Подошел к окну, сел в кресло. На маленьком столике — вазочка с орхидеями; тут же — брошенная визитная карточка. Машинально взял ее в руки: «Дорогая Лю…» Прочел… и уже не мог оторваться. Каждое слово впивалось в мозг отравленными иглами.

«Дорогая Лю! Заседание окончится поздно. Не жди. Баю-бай, разбужу.

Твой…»

Какой-то неразборчивый крючок. На другой стороне: «Сергей Карпович Тер-Мутьянов. Товарищ председателя…» В углу карточки дата: «17-го».

«Какое сегодня? Восемнадцатое. Значит — вчера… Ах, не все ли равно когда — вчера, сегодня, в прошлом году…»

Как душно стало здесь. Каким тяжелым, отвратным воздухом напоена эта комната, все эти вещи, мебель, кровать в шелковых подушках — бесстыдная, словно смеющаяся, и кружевное белье, брошенное на нее… Рунов рванул воротник френча. Распахнул окно. Вещи нагло смеялись. Резким движением он потушил свет. Сел опять и уставился бездумно, невидящими глазами в тусклый рожок фонаря на другой стороне улицы.

Легкие, быстрые шаги по лестнице. Вошла Любовь Николаевна:

— Отчего ты не зажег электричества? Повернула выключатель.

— Ну, милый, невозможно отвязаться от Маргариты Патвокановны. Это — Тер-Мутьянова. Узнала о тебе и прямо разволновалась. Слышать не хочет об отказе. Просит непременно нас обоих обедать. Мы с ней ни до чего не договорились. Но, конечно, не поедем.

— Отчего же… Она изумилась.

— Как? Ты хочешь, в такой день?

Но заметила его потемневшее лицо и взгляд, прикованный к записке. Обмерла… «Прочел или нет?»

Тихим, просящим голосом сказала:

— Мы не поспеем. Тебе ведь переодеться нужно…

— Нет. На мне мой праздничный френч.

Ехали молча. До Мутьяновых — совсем близко, но, казалось, очень далеко. В темной клетке такси было томительно и напряженно тихо.

* * *

У Тер-Мутьяновых садились за стол. Хозяйка — уже отцветшая женщина восточного типа — приветливо и сердечно встретила их. Долго жала руки. Расцеловала Любовь Николаевну.

— У нас радость, и у вас радость. Мне очень хотелось, чтобы вы этот вечер вашей чудесной встречи провели с нами. После обеда все выспрошу, я любопытная. А теперь занимайте скорее места.

Тер-Мутьянов, неловко поправляя пенсне на толстом носу и глядя в сторону, проговорил:

— Приятно познакомиться.

Рунов, коснувшись холодной, мягкой руки его, почувствовал внутреннюю дрожь…

Вся обстановка этого обеда была для него непривычной, ошеломляющей. Темный резной дуб стен, море света, туалеты дам и остро-режущие блики женского тела — бесстыдно обнаженного и пьяно-ароматного; черные смокинги с белоснежными пятнами грудей; и стол, играющими переливами хрусталя и серебра, уставленный и усыпанный цветами. Со всех углов, от всякой мелочи, от людей и вещей веяло роскошью. Особенной… Той роскошью, что вырвалась из застенков, из подвалов чека, прошла, быть может, сквозь ряд «чистилищ» и эвакуации и выплеснулась на улицы чужого города.

Тихая или шумная, скупая или тороватая, плывет она уверенно поверх беженского моря…

Рунов чувствовал себя чужим и одиноким в этом зале. Знал, что так будет. Но не пойти не мог; им овладело непреодолимое желание знать, видеть самому, разбередить до конца свою боль.