Йоханнес Штейнхоф - Мессершмитты над Сицилией.

Было искусством соединить тысячи лошадиных сил двигателя с винтом и рулями, чтобы обеспечить безупречный баланс между скоростью и скороподъемностью. Рули реагировали на мои движения, резкие, отрывистые или столь мягкие, что были едва заметны; они могли заставить самолет пикировать, набирать высоту, выполнить крен или войти в штопор. И они могли заставить его потерпеть аварию, если крылья окажутся не способны противостоять перегрузкам, приложенным к ним. Именно тогда я вспомнил то, что давно уже забыл: великолепное, блаженное ощущение полета…

Я прошел обучение на биплане «Хейнкель-52» и, возможно по этой причине, все еще неохотно надевал кислородную маску и поднимал свой «сто девятый» на высоты, где рули становились вялыми и малоэффективными. Незадолго до начала войны «мессершмитты» стали заменять бипланы, поскольку последние были не более чем реликвиями Первой мировой войны и больше подходили для описания в романах о воздушных полетах, чем для участия в новом наступлении на скорость и высоту. В те дни мы беззаботно относились к состоянию, известному как кислородное голодание, считая его кратковременной и не опасной слабостью или сравнительно безопасным несовершенством человеческого тела. Мы также все еще были погружены в романтический период авиации, в немалой степени из-за того, что гарнизонные библиотеки переполняла литература о рыцарях воздуха, чьими единственными заботами были галантность, спортивное мастерство и по-настоящему честные поединки один на один. Сердцем мы не принимали самолет с закрытой кабиной, потому что чувствовали себя запертыми в нем, а также потому, что атрибуты бесстрашного летчика — шлем, очки, струящийся по ветру шарф, кожаная безрукавка с толстым меховым воротником — должны были уступить место более функциональному и, следовательно, менее лихому снаряжению.

Во время нашего первого упражнения мы взлетели с запасного аэродрома, чтобы из наших жестко установленных пулеметов стрелять в мишени, буксируемые самолетом «юнкерс». Нас было трое, все молодые лейтенанты, и все принадлежали к истребительной эскадрилье морской авиации. Мы относились к полетам на истребителях как к занятию спортом, похожему на автомобильные гонки, который объединял высший пилотаж, воздушный бой и полеты в строю. В перерыве между упражнениями командир нашей эскадрильи внезапно вспомнил, что мы, лейтенанты, еще не сдали высотный тест, и приказал, чтобы мы в течение 30 минут летали по кругу на высотах между 4900 и 5800 метрами. Одетые, словно кавалеристы, в бриджи, элегантные сапоги для верховой езды и коричневые кожаные безрукавки с меховой подкладкой и меховым воротником, мы уселись позади наших ветровых стекол и приготовились подняться на высоту, которая для того времени была очень значительной, — без кислорода, заметьте! Каждый из нас, конечно, стремился лететь выше других и доказать, что он сделал это при помощи барографа, установленного на самолете. Я все еще помню, как там, в разреженном воздухе, полет походил на прогулку на парусной лодке по волнам Атлантики, как мои руки и ноги испытывали ужасающий холод, как я задыхался и страдал от невероятных галлюцинаций. Вернувшись на землю, мы сравнивали наши барографы и хвастались мнимыми приключениями, относясь к этому в целом как к большому развлечению.

Позднее мы во главе с нашим командиром эскадрильи поднялись в воздух, чтобы на высоте 5500 метров выполнить полет в сомкнутом строю. Однако выполнение этого упражнения пришлось прервать, во-первых, потому что командира почти протаранил его ведомый, и, во-вторых, потому что один из бипланов перешел в неконтролируемое пикирование. Когда пилот на высоте 1800 метров, в конечном счете, над аэродромом восстановил управление, он понятия не имел, что с ним произошло.

Мы были свидетелями безвозвратного ухода романтического периода и безуспешно пытались задержать это движение, потому что еще не осознавали, что только этот процесс открывал путь к еще большим достижениям в области авиации. Кислородные маски теперь приходилось надевать все чаще, поскольку наши двигатели достигали максимума своей эффективности только после того, как мы поднимались в слои более разреженного воздуха. В то время маски были неуклюжими предметами, которые сильно ограничивали обзор и движения. Это вызвало внезапное помешательство на вырезании деревянных мундштуков, подобных саксофонным, которые крепились к концу кислородной трубки вместо маски. Тогда живительный эликсир можно было изящно вдыхать, как дым из турецкого кальяна. Но эта аффектация, конечно, была не более чем неосознанная защитная реакция на прозаический реализм технологии. Кроме того, считалось довольно хорошим тоном ничего не знать о технических особенностях двигателя и выключать рацию всякий раз, когда она мешала. (Должен признать, что и сам часто подвергался соблазну сделать это, поскольку было фактически невозможно регулировать громкость, и непрерывное битье по вашим барабанным перепонкам становилось настоящей пыткой для нервов.)