Виктор Смирнов - Багровые ковыли

– Это какую же роль? – поинтересовался Старцев.

– Да это в пьесе… Антона Павловича Чехова, может, слыхали? «Вишневый сад» называется. Говорят, комедия, а только там смешного мало. Все про господ. Страдают, мучаются. Читаешь, думаешь: вот как они проговорили, проплакали свою Россию. – Бывший гальванер махнул рукой.

– Но как же ты, Алексей, Фирса сыграешь? Он же очень старый, а тебе двадцать три.

Иван Платонович, кажется, впервые назвал матроса по имени, а то привык, как и все вокруг, Бушкин да Бушкин.

А Бушкин тем временем начесал на уши свои густые волосы, рот его вдруг как-то сжался и провалился, лицо сморщилось, глазки стали малы и подслеповаты, утонули в сеточке морщин. И голос исчез, ушел куда-то из матросского горла внутрь, стал глухим и сбитым из-за слабого дыхания.

– «А про меня забыли… Уехали… Заперто. – Он подергал, колышась ослабевшим, согнутым телом, за воображаемую ручку двери. – Ничего… Я тут посижу… А Леонид Андреич небось шубы не надел, эх, молодо-зелено… Жизнь-то прошла, словно и не жил…»

Старцев расхохотался. Ах, чертенок! Откуда и как в нем возник этот несомненный талант? А если бы ко всему этому добавить образование, кругозор?

– А он из дворян, Чехов Антон Павлович? – спросил Бушкин.

– Врач.

– Врач… А до простых людей, видать, не спустился.

– Это почему ты так думаешь?

– Ну как же! Старика-пролетария забыл. Так написано. Надо бы малость подправить.

– Да кто ж подправит! Автор-то умер.

– Ну и так оставлять нельзя… Я вот подумаю и кое-что добавлю. Жаль только, мало я с ними, с дворянами то есть, общался. Как они меж собой беседуют, не знаю.

– Тут я тебе не помощник.

Бушкин походил по комнате, размышляя.

– Я тут как-то с одной дворяночкой познакомился. А может, и не с дворяночкой. В центре Москвы живет, свой дом. Деревянный, правда. Поэтесса она. Цветаева ее фамилия. Может, с ней посоветоваться?

– Цветаева? – удивился Старцев. – Кажется, есть такая поэтесса. Но она тебе тоже не поможет. Никто, кроме Чехова.

– Значит, самому придется, – упрямо заключил Бушкин. – Ну нельзя же, в самом деле, чтоб старика пролетария, как какую вещь, бросали. И что самое главное – в конце пьесы. Что зрители подумают? Бросай, дескать, пролетариев, а сам рви когти в Парижи там разные, в Америки.

Помолчали.

– А ты как, Алексей, и сам бы не прочь в Париже побывать, а? – спросил Старцев.

Бушкин выпрямился, разгладил лицо, причесал волосы все теми же пятью пальцами. Снова превратился в матроса – матроса, донельзя удивленного.

– А чего это вы удумали? Или шутите?

– Да нет, не шучу. Я вот еду и тебе предлагаю.

– То-то вы за французский взялись. Неужто революция уже там назрела? – радостно спросил Бушкин. – И что же, большие там дела?

– Ну тамошние дела нас в этот раз не касаются. Съездим отвезем кое-что и вернемся. На Эйфелеву башню посмотрим.

– Что, стоит еще? Не сторговался тот тип из Гуляйполя? – рассмеялся гальванер, но тут же посерьезнел. – А как же театр, Иван Платонович? С Фирсом-то как?

– Ну, тут приходится выбирать. К сожалению.

– Может, ненадолго? – спросил Бушкин с надеждой.

– Думаю, ненадолго.

– Тогда ладно. В театре скажу, дядька в деревне заболел. Поехал, мол, помочь. Дело-то, как я понимаю, секретное.

– Вот-вот! Как ты говоришь: в самую точку! – согласился Старцев.

По соседству с Большой Лубянкой, со зданием ЧК, была своя шорная мастерская. Вход сюда был строго по специальным пропускам. Здесь работали двое шорников под наблюдением чекиста в кожанке, с револьвером в кобуре.

Шорники мастерили всякого рода дорожные вещи и были умельцами из умельцев, каких отобрали со всего Подмосковья. Самое удивительное, что работали они вручную, не используя никаких машин. Но вещи у них получались с такими ровными стежками и с такими точными подгонками – от фабричных не отличишь. Причем от лучших фабричных, от бельгийских «Буже» или английских «Роули». Ну разве что качеством чуть повыше.

Но клейма и ярлычки на эти чемоданы, саквояжи и дорожные сундучки, конечно, ставились или нашивались европейские, знатные.

Сейчас оба искусника, Суров и Башкатин, сидели верхом на особых козлах с тисками, как на лошадях, и делали заготовки, размечали будущий саквояжик. Начали работу с приговорки: «Шорник – полковник, портной – майор, а сапожник – коль грязь, так князь, а коль сухо, так хоть бей в ухо – не нужон!»

Обрезав зажатые в деревянные тиски куски кожи косыми топмессерами, сверились с лекалом.