Богдан Сушинский - До последнего солдата

— Кто она тебе: дочь, внучка?

— Племянница. Калиной зовут. Из села она. Мать в сорок первом умерла, как раз за месяц до войны. Без отца росла. Лицо у нее не шибко бабье: что хлопец, что девка — не сразу раскумекаешь. Я это приметил, ну и…

— Божественно. Вопрос, однако. Ну, хорошо, от немцев прятал. Чего ж от своих прячешь?

— А что свои? Свои — они те же мужики-кобеля. И дело свое мужское ушло знают.

— Тоже трудно не согласиться.

— Хорошо хоть ты тут какой-никакой офицер, и даже капитан, появился. Думаешь, лейтенанта этого твоего послушались бы? А то еще старшина всеми командовать начал, потому как ротный их не шибко в дела солдатские вникал.

— Когда появляется хоть какой-нибудь капитан, — это всегда неплохо. Но ты все же покажи мне его… Не Калину, а подземелье «твоего парня». Оно нам может пригодиться.

— Под лазарет?

— Может, и под лазарет. Для начала перенесем туда майора. Не возражаешь?

— Только майор там и поместится, — пожал плечами Брыла. — Я и сам хотел сказать, чтобы его там отогревали, коль уж учительница побоялась оставаться с ним в доме. Вот только заносить туда трудновато будет. Разве что придется снова со штольни ход проламывать.

— Нужно будет — проломаем. Пошли, покажешь.

— Тяжело мне туда, с моими ногами. Калина, — позвал он, выйдя в коридор. — Слышь, девка? Проведи офицера в свою подкаменную келью.

Девушка не ответила, и старик заглянул в ее комнатку.

— Насыщается, — объяснил ее молчание. — Котелочной кашей. Сердится: выдал, что девка. А разве, — скабрезно рассмеялся Брыла, — такое добро долго упрячешь?

Он зажег фонарь, прошел в конец коридора, отодвинул полупустую кадку и потянул на себя заваленную всяким старьем полку. Она открылась, как обычная дверь. Войдя в проем, старик толкнул еще одну дверь, представлявшую собой, как понял Андрей, железный каркас с полочками, которые были заставлены старательно подогнанными друг к другу каменными плитами с ребристой, необработанной лицевой стороной. Она поддалась с легким ревматическим скрипом, открывая узкий мрачный ход, ступив в который, капитан оказался в небольшом каменном мешке.

— Где это мы? В этой стороне дома вроде бы должен находиться сарай.

— Сарай дальше. Стена, что слева — камнетесня моя, мастерская. Между ней и скалой — под краем ее, под карнизом, — проход образовался. Так мы с отцом, Царство ему, только слегка обтесали его. А вон там, справа, внизу, — вот-вот, нагнись, она у тебя под рукой будет, — еще одна плита, тоже на стальном вертеле. Отец мой и в кузнечном деле мастак был. Открой ее, и увидишь ступени.

— Открыл. Вижу. Спустимся?

— Э, нет, туды я уже не ходок. Тяжело мне с моими ногами туда-сюда шастать. Да и тесновато для телес моих. Калина! Калина, христова девка! — позвал он.

— Здесь я, — неприветливо отозвалась девушка, протискиваясь между стеной и стариком. Потом, точно так же, обдав Беркута немецким солдатским одеколоном (вот почему его подушка так пахла женскими волосами и этим одеколоном!), протиснулась мимо него и, бесцеремонно отобрав фонарь, уже через секунду оказалась на ступенях, с которых на капитана повеяло могильным холодом подземелья.

— И с каким же умыслом вы все это мудрили здесь? — успел он спросить старика, прежде чем ступить в каменную теснину вслед за девушкой. — Какие такие драгоценности прятали?

— Жизнь свою прятали — вот что я тебе скажу. И в империалистическую, и в революцию, и в Гражданскую. Да от банд, от грабителей — смертоубийц в страшные голода.

— Но если бы чекисты тайник ваш обнаружили…

— Если бы… Рисковал, понятное дело. Какая бы власть в этих краях ни была, она все равно где-то там, по селам да городкам. А здесь, на этом завалье, меж каменоломен, всегда своя власть, особая: власть силы и страха. Милиции сюда не докличешься. Соседи тоже не прибегут, побоятся. Одно спасение — в каменья. Тут, почитай, из каждого дома такие ходы, у каждой семьи такие тайники.

Старик вернулся в коридор, а капитан осторожно спустился, на ощупь дошел до открытой массивной дверцы, прошел, на свет, еще один маленький коридорчик и, отвернув завешанное одеяло, оказался в небольшой комнатушке, где, даже сидя, могло расположиться не более пяти-шести человек. Зато стены здесь были обшиты досками и завешаны шкурами. Пол тоже дощатый. А еще — стояли узкие двухъярусные нары и небольшой лежак, да в закутке, завешанном старым ковром, чернели бочка для воды и ящик для съестных припасов.