Богдан Сушинский - До последнего солдата

Он опасался, что объяснение может затянуться, потому что объяснить генералу, кто он такой, откуда прибыл и как оказался здесь, значит, по существу, пересказать половину своей фронтовой биографии.

— Самолет, говоришь? Это же где-то в расположении вашего полка… — вполголоса проговорил генерал, явно обращаясь к кому-то из стоящих рядом с ним. — Тогда почему не доложили? Не знали? Быстро разведчиков… Обеспечить охрану самолета.

— Его нужно отбуксировать в безопасное место, — вклинился в их разговор Беркут. — Экипаж остался у машины. Вместе с ним — прибывший со мной майор-летчик, сбитый немцами над партизанскими лесами, и один из моих бойцов.

— Понял, капитан, понял, — занервничал теперь уже генерал. Он тоже почувствовал, что время уходит. Драгоценное время.

— И еще просьба, — властно перебил его Андрей. — Найдите, пожалуйста, способ связаться с Москвой, с Украинским штабом партизанского движения, и сообщить, что капитан Громов, он же капитан Беркут, — «капитан Громов, он же Беркут» сразу же диктовал телефонисту генерал, — из-за линии фронта прибыл. Но задерживается по теперь уже известным вам обстоятельствам.

— …Только что прибыл, — лихорадочно диктовал генерал, на которого магически подействовало сообщения о том, что капитана Беркута доставляют из-за линии фронта. — Самолет подбит и совершил вынужденную посадку….В Украинский штаб партизанского движения. Майор, позаботьтесь. Все у тебя, капитан?

— Так точно, товарищ генерал.

Несколько секунд трубка молчала. Беркут даже потряс ее, поднялся и еще раз вопросительно взглянул на стоявшего рядом и, почему-то навытяжку, ефрейтора, заподозрив, что связь прервана.

— Слушай, капитан, — вдруг снова зарокотала трубка. Но только теперь в голосе генерала послышалось нечто такое, что заставляет подчиненного напрячь внимание, сосредоточиться и преисполниться желанием выполнить. Во что бы то ни стало выполнить. — Слушай меня внимательно, дорогой ты мой, — это «дорогой ты мой» совершенно не вписывалось в тон и суть их разговора, но что поделаешь? — Кто бы ты ни был и откуда бы ни появился. Но коль уж ты оказался на плацдарме… Моим именем и приказом… Как представитель штаба дивизии… Собери всех, кто оказался на этом плато. Независимо от того, из каких они частей.

— Есть, собрать всех, кто способен держать оружие.

— Правильно, по-солдатски понимаешь, — одобрил генерал. — Где-то там, судя по карте и донесениям, есть старая каменоломня, хутор, болото. Местность каменистая. Словом, если ты из-за линии фронта, да командовал такими людьми… Собери и продержись. Во что бы то ни стало — продержись.

— Понял, товарищ генерал. Исходя из вашего приказа, буду действовать как комендант гарнизона этого плацдарма.

— Как комендант — это да. Однако ничего ты не понял. Ты еще ничего не понял, капитан, — гремел в трубке голос генерала. — Понять может лишь тот, кто знает, какой кровью доставался нам этот плацдарм, эта самая каменоломня и хуторок Каменоречье — при форсировании. Поэтому собери бойцов и держись. До вечера не обещаю. Дай бог здесь выстоять. Но скоро штаб армии подкинет резервы и тогда… До вечера — нет, а завтра на рассвете обязательно попытаемся пробиться к тебе. И нужен будет плацдарм. Ты же знаешь: порой двадцать, пусть даже всего-навсего десять, метров «своего» берега, но своего, не стреляющего, не ощетинившегося стволами, — и то уже солдатское счастье.

— Да все ясно, — вдруг неожиданно даже для самого себя рассмеялся Беркут. Услышав его смех, генерал не поверил себе. И ошеломленно умолк.

— Что это ты так? — почти оскорбленно поинтересовался Мезенцев.

— Извините, товарищ генерал. Приказ ясен. Я ведь с июля сорок первого, с Днестра, по эту сторону фронта не появлялся. А на Днестре командовал дотом. Тридцать бойцов — и ни шагу назад. Поэтому лишних вопросов у меня, как правило, не возникает.

— Значит, капитан? Фамилия твоя Громов… Запиши, — скомандовал он кому-то. — Запиши, штабная твоя душа, еще раз. «Капитан Громов». И представить, понял? Вплоть до Героя. Ты все слышал, капитан?! Уже представляю к награде. Только продержись. Хотя бы сутки.

— Есть, продержаться сутки!

— Но… слышишь, капитан, — вдруг перешел он почти на шепот. — Ты уж… до последней возможности. Через невозможно… До последнего, так сказать, солдата. Зубами за тот берег цепляясь. Извини, что говорю так, но именно: до последнего. Объяви это моим приказом.

Беркуту вдруг вспомнился обгоревший немецкий офицер-танкист, докладывавший ему ночью посреди заснеженной, усеянной трупами равнины. «Мы сражались до последнего солдата…». Не хотел бы он дожить до этой его страшной фразы и до его состояния.