Глеб Булатов - Степь в крови

– Вот ваш бывший командир, – Кастырченко обратился к Игнатову, – говорите, что имеете.

Самсонов и Игнатов встретились взглядами. Капитану было жутко и не по себе от этой жизненной трагедии жалкого человека.

– Это он приказал отступать дивизии, а нашему полку сдерживать донцов. Мы сдерживали, пока могли, а потом попали в окружение, и я приказал прорываться поодиночке и мелкими группами. Я все уже говорил на допросе, – Игнатов набрал в грудь воздуху и вдруг сорвался на крик: – Это он, он нас там оставил! Пусть он здесь гниет! Буржуйское отродье! Все они, офицерье, падаль и изменники!

Самсонов сжал зубы и молчал.

– Что скажете? – дав Игнатову знак замолчать, Кастырченко ласково похлопал Самсонова по плечу.

– Это ложь. Командиру полка Игнатову был отдан приказ отступать вместе с другими частями в Верхне-Донском округе. И если командир полка решил явить миру свое геройство, то Красная армия поплатилась за это прорывом фронта и громадными потерями.

– Да, Юрий Петрович, нечего сказать, обвинение серьезное. Но мы, – Кастырченко махнул перед лицом Игнатова кулаком, – рабоче-крестьянская власть, и мы не можем поверить, что выходец из нашей среды, простой человек, способен предать нас в руки кровопийц-буржуев. Если б не это обстоятельство…

– Я не предавал! – истерично закричал Игнатов.

– Мы вам верим. И именно на этой вере зиждется ваша жизнь и ваша надежда на освобождение. Я обещаю вам, что мы проведем расследование и виновных в вашем несчастье покараем со всею строгостью революционного времени.

Кастырченко пропустил Самсонова вперед и, выйдя вслед, отдал ключи от камеры часовому. Они молча поднялись и вышли на парадное крыльцо здания бывших продовольственных складов. Ворота во внутренний двор были открыты, и на улицу, грузно покачивая боками, выкатывалась телега. Над низкими бортами поднимался груз, прикрытый мешковиной. Кобыла в упряжи фыркнула, вытянула колесо из промоины и потянула телегу вниз к оврагу. Задний борт телеги был откинут, и из-под мешков к земле свешивалась одутловатая женская рука.

– Вы меня ясно поняли? – спросил Кастырченко.

– Думаю, да.

– Будьте осторожны, следите за своими поступками и за поступками своих подчиненных. Вам доверяют в Реввоенсовете, но это не исключает опеки со стороны карательных органов. Я внимательно наблюдаю за вами и хочу видеть успехи на фронтах.

– Вы не должны верить словам Игнатова, он дезертир…

– Это мне виднее. Позаботьтесь о себе.

Капитан Самсонов был не из тех людей, которых можно запугать. Испытывая тайный и старательно подавляемый страх перед грубой силой ЧК, он все же умел владеть своими чувствами. Самсонов полагал, что коли уж он безнаказанно вышел на свет и что Кастырченко пока лишь грозит, то ничего страшного в ближайшие дни не приключится. А дальше ближайших дней капитан отвык заглядывать.

«Лающая собака никогда не укусит, а грозящий человек не нанесет удар первым», – размышлял Самсонов, минуя городские окраины.

Капитан жил во втором этаже небольшого особняка. Первый этаж занимали семьи военных спецов штаба армии, и близлежащие дома также были населены бывшими офицерами бывшей русской армии. Здесь, в окружении себе подобных, они обладали хотя бы воображаемым спокойствием. Впрочем, действенность этого воображения непосредственно зависела лишь от одного человека, им был комендант Воронежской ЧК бывший мясник Иван Кастырченко.

Об этом человеке и думал Самсонов по пути домой. Воодушевление первых шагов к задуманному разгрому Красной армии ушло. Князь Мещерский канул в неизвестность, страхи оживали в душе капитана. Его снедал не ужас расстрела или заключения, но оторванность от мира, абсурдность, фантастичность происходящего. Будучи плотью от плоти русского офицерства, он не мог смириться с подчинением Льву Бронштейну или Ивану Кастырченко.

Именно будничное, постылое влекло его на подвиг и на предательство. И капитану суждено было жить во времена, когда грань между первым и вторым стерлась совершенно.

– Сергей Ильич! Беда! – Петревский сбежал навстречу капитану с парадного крыльца. – Она, то бишь женщина эта, которую вы приказали взять с собой, баронесса Таубе, застрелилась! – выпалил Петревский и опрометью с полотенцем через плечо бросился за угол.

Самсонов проводил взглядом ординарца, постоял в задумчивости и, тяжело вздохнув, пошел следом. За углом дома на квадратной, посыпанной гравием площадке толпились люди. Здесь были почти все обитатели близлежащих домов. Дети стояли поодаль, девочки плакали, а мальчики, насупленные и деловитые, радостными возгласами встретили капитана. Перед Самсоновым расступились, и он увидел баронессу. Несчастная лежала на спине, скрестив руки на груди, зажимая пальцами кровоточащую рану. Глаза ее были открыты и неподвижны. Над баронессой склонились дворник Булат и Петревский. В то время как дворник приподнимал баронессу за плечи, Петревский, морща лоб, неуклюже стягивал полотенце на ее груди.