Войцех Ягельский - Башни из камня

Сидели, тесно прижавшись друг к другу, курили сигареты и попивали горький чай, налитый из щербатых кружек в блюдца. В обеденное время хозяин закусочной ставил на столы цинковые миски с жилистой отварной бараниной, отдельно подавал рис, овощи и печеные на поду лепешки.

Со временем я стал узнавать их в лицо. Не понимая языка друг друга, мы вежливо здоровались, кивали головами на прощание. Кланялись друг другу, встречаясь на площади у мечети.

Как-то в послеобеденную пору, попрощавшись со всеми, я направился к выходу, когда у дверей меня остановили трое мужчин. Я был уверен, что видел их уже раньше в закусочной и что они, смущенные присутствием других, хотели о чем-то поговорить со мной наедине. Казалось, об этом свидетельствовали вежливость и доброжелательность, с которой незнакомцы взяли меня под руки и вывели из закусочной.

Мы свернули в тихий переулок, где один из них преградил мне путь, махнул перед глазами каким-то вытащенным из кармана, измятым удостоверением, и сказал, что они агенты секретной службы и что меня арестуют. Все также мило и вежливо объяснили, что на моем пропуске не хватает какой-то необычайно важной круглой печати, без которой пребывание в пограничной зоне запрещено. И что если я еще сегодня же выеду из Ботлиха в Махачкалу, им не придется держать меня под арестом до приезда начальства из столицы.

Еще они сказали, что Басаев вместе с партизанами отступил в Чечню, что все уже кончилось, а значит, мое дальнейшее пребывание в Ботлихе и так не имело бы никакого смысла. Тогда я счел это искренним, хоть неловким желанием утешить меня. Но у меня и так не шевельнулась ни злость, ни даже разочарование оттого, что меня заставили уехать, освободили от необходимости делать новый выбор и нести ответственность за последствия.

Съезжая вечером извилистой дорогой с гор Кавказа на берег моря, я услышал по радио, что Басаев действительно отдал своим людям приказ отступить. Несмотря на это, россияне продолжали бомбить горы и обезлюдевшие селения под Ботлихом. «Ну, конечно, они же объявили, что нас окружили, что мыши не позволят проскочить между их постами. Теперь им нужно время, чтобы выдумать какое-то объяснение, как это нам удалось беспрепятственно вернуться к себе, а они этого даже не заметили, — издевался секретарь Басаева на пресс-конференции в Грозном, которую я слушал по российскому радио. — Если поверить их сообщениям и подсчитать убитых ими партизан, оказалось бы, что каждый из нас должен был погибнуть, по крайней мере, несколько раз».

Сам же Басаев заявил в чеченской столице, что военный поход на Дагестан был началом священной войны, которую — пусть она идет хоть четверть века — он доведет до конца, до освобождения из-под российского, славянского и христианского ярма всех мусульман, живущих на землях от Волги до Дона. В запале заявил даже, что не успокоится, пока не установит власти Аллаха в самом Иерусалиме. «Неважно, как долго будет идти война, неважно, с насколько многочисленной российской армией нам придется воевать, — вещал Шамиль. — Я знаю одно, что многие из них погибнут, многих мы возьмем в плен. Прольем море крови».

В Кремле чиновники из министерства пропаганды запретили российским журналистам в дальнейшем беседовать с Басаевым и предупредили редакции, что за каждое очередное интервью с Шамилем те понесут уголовную ответственность, предусмотренную для террористов и бунтовщиков, а также лиц, оказывающих им содействие.

Водитель, который вез меня в Махачкалу, утверждал, что от брата в дагестанской милиции он знает, что отход из Ботлиха был только хитростью Басаева, и что чеченцы вскоре снова будут атаковать. Видя враждебность ботлихских аварцев, Шамиль вывел партизан в Чечню, чтобы дать им возможность отдохнуть, пополнить свои ряды и повторить удар. Пользуясь тем, что россияне перебросили войска в район Ботлиха, партизаны без труда могли пробраться горными перевалами в другой район Дагестана, чтобы атаковать там, где нет российских войск. Прежде всего, в приграничной Лакии, называемой чеченцами Аух, в которой они составляли треть населения, и которую считали своей землей.

Вечером мы остановились поужинать в ауле Гюмры, надвое разрезанном вырубленной в скалах дорогой, ведущей с заснеженных горных склонов к сырым прикаспийским низинам. Аул Гюмры был колыбелью кавказских имамов и эмиров, которые полтора века назад поднимали в горах вооруженные, казавшиеся безнадежными, восстания против собственных властителей и ненасытной, поглощающей все России, намеренной включить Кавказ в свои границы.