Михель Гавен - Валькирия рейха

– Вы должны забыть, Вера, – Эрих настойчиво повернул ее к себе, – забыть и его, и меня. И жить дальше.

Так создавался узкий мирок, круг сопротивления, который питал его, казалось бы, иссякшие душевные силы и помогал выстоять, перенести все тяготы лагерной жизни: Вера, мальчишки с самолетиками, полковник Брандт, с которым они подружились и спали рядом в бараке. И Хелене, воспоминания о ней. Как только давали отбой, он предавался им, словно спешил на свидание с ней самой. Как зеницу ока он хранил ее фотографию, вырезанную когда-то из газеты. Хотя изображение почти стерлось, он прекрасно помнил любимые черты, помнил каждый изгиб тела, запах ее волос. Ее голос порой звучал в его снах так четко, что казалось, она разговаривала с ним наяву. Не было ни разделяющего их огромного расстояния, ни ужасов плена, о которых Хелене, слава богу, ничего не знает.

И снова – вагоны, снова – на восток. Все дальше и дальше, в глубь заснеженной, скованной колючим морозом страны. Давно позади остался Минск. Мелькают станции, города. Суровой зимой 1948 года Эрих Хартман оказался в Вятлаге, где ему предстояло работать на лесоповале. Когда эшелон прибыл, и охранники открыли вагоны, Эрих не поверил, что наконец-то добрались до станции назначения. Он промерз так, что буквально не чувствовал своего тела. В вагонах, куда людей запихивали, как дрова, было очень холодно. Но, может быть, именно то, что вагон, в котором находился Эрих, был переполнен, и спасло – среди них не оказалось замерзших, люди грели друг друга. Зато в других вагонах, где народу было меньше – увы…

Соскочив на скользкий, обледеневший снег, Эрих с болью увидел, как из соседнего вагона выгружают замерзших заживо людей. Сколько раз ему приходилось видеть смерть на войне, сколько ужасов довелось встретить в плену, и все же он содрогнулся, взглянув на этих несчастных. Какие нелепые позы, какие страдания застыли на лицах! Люди смерзлись по двое, по трое. Будет ли когда-нибудь всему этому конец? Колючий пронзительный ветер продувал насквозь, льдинки замерзшего снега летели в лицо, впиваясь до крови, сыпались за воротник.

После разгрузки конвоиры привели пленных в барак, где их посетил комендант – невысокий, коренастый человек с погонами капитана. Очень скоро Эрих заметил, что в лагере, в который их доставили, содержались не только военнопленные. Здесь также находились и русские заключенные. Их разделяла ограда из колючей проволоки и часовой. Получалось как бы два лагеря в одном. И хотя увидеть русских из немецких бараков можно было только издалека, во время работы они находились рядом, под зоркой охраной. Эрих из любопытства присматривался к соседям. Среди зэков, он заметил, попадались разные люди: были здесь и отъявленные преступники, от одного взгляда на которых становилось не по себе, но, как ни странно, встречались и интеллигентные, одухотворенные лица, на которых запечатлелось страдание. И таких было немало. Как они оказались здесь? За что? О репрессиях, пронесшихся по Стране Советов до войны, а также сразу после ее окончания, Эрих ничего толком не знал. В бараках шептались, но на официальных политзанятиях комиссары ни о чем подобном не упоминали. Понятие о предвоенной ситуации в СССР для Эриха ограничивалось лишь тем, что ему сообщали в свое время геббельсовские пропагандисты. Они говорили, что перед самым началом немецкой агрессии Сталин обезглавил свою армию, арестовав и уничтожив почти весь боеспособный командный состав. Отчего, зачем – неважно, главное – это на руку германской армии. Во время войны Эрих слышал от пехотинцев о так называемых «штрафных батальонах», составленных из заключенных, батальонах смертников, но сам не был с ними знаком, так как ВВС в Советской России, как и в Германии, считались элитным родом войск и никаких зэков в их составе не было. Штрафные эскадрильи были, но там – другое. Он сам туда едва не попал после истории с Гердой Дарановски летом 1944 года, если бы Хелене его не спасла.

Однажды, занимаясь распилкой бревен, Эрих оказался рядом с несколькими русскими. Один из них, невысокий, отнюдь не богатырского телосложения, вдруг показался Эриху знакомым. Он присмотрелся внимательнее. Посеревшее, исчерченное ранними морщинами, изможденное лицо человека явно изменилось, но все же Эрих был уверен, они встречались… Только где, когда, при каких обстоятельствах? Подспудно он ощущал, что эта встреча была связана лично для него с чем-то ярким, запоминающимся. Быть может, с Хелене. Конечно, с кем же еще? Но если не считать многочисленных воздушных боев, то тема «Хелене Райч и русские» представляла отнюдь не богатый выбор вариантов, практически нулевой… Хотя… Уже в бараке Эриха внезапно осенило: Алупка, волшебный уголок! Совсем недавно он видел во сне великолепных мраморных львов – стражей прекрасного дворца, видел, как спускались они с Хелене по лестнице к морю, после экскурсии, которую провел для них смотритель музея, невысокий, хрупкий человек, русский, как же его звали? Хелене же говорила.. В тот вечер, когда в Алупкинском дворце праздновал свой день рождения генерал фон Грайм, этот русский профессор чудом избежал смерти, не пожелав отдать эсэсовскому наместнику дорогую раму из коллекции музея. Его спасло вмешательство Хелене… Быть может, это именно тот человек? Какие еще яркие впечатления могут быть у майора Люфтваффе Эриха Хартмана, он горько улыбнулся про себя: бывшего майора, бывшего Люфтваффе, – связаны с русскими и с Россией, особенно теперь. Да еще и с Хелене. Только Алупка. Их помирили тогда венецианские зеркала графини Браницкой и сумерки над сказочным парком. Алый шар солнца садился над морем и разбрасывал по воде коралловые блики. Было ли все это на самом деле? Неужели он на самом деле был счастлив, когда они сидели с Хелене у воды, пили шампанское, которое он принес с банкета, и он кормил ее клубникой из своих рук. Морская пена шуршала у камней, мерцали огни береговой охраны. Белокрылые чайки низко реяли над водой, а над всей Алупкой гордо высился старинный кипарис, казалось, он парил в бархатном небе между ярких искорок звезд на фоне полной, лимонно-желтой луны… Кипарис, который русские назвали в честь одного из своих героев, завоевателей Крыма, фаворита русской императрицы. Что это было? Красивый сон? А после него настало угрюмое, удушающее своей безысходностью пробуждение. Или, наоборот, сон – это то, что происходит с ним сейчас? Страшный сон, от которого он не может очнуться, который он вряд ли переживет… Невыносимо. Все это невыносимо… «Хелене, – он мысленно обращался к ней. – Помнишь ли ты, как чудно пахли магнолии и алые розы в графском саду? Где ты, Хелене? Все, что мне осталось от тебя – стершееся газетное фото… Была ли ты в моей жизни? Или я проснулся – и все».