Михель Гавен - Валькирия рейха

– Клава, ты чего? Поди заплачешь сейчас? – Марья Михайловна быстро вырезала статью и фотографию из газеты, передала их немцу, с волнением и нетерпением наблюдавшему за ними, и обняла Клаву за плечи, заглядывая ей в лицо:

– Ну? Что стряслось?

– Вот зачем ему жена, скажите? – всхлипнула Клава, – зачем обязательно жена. Да еще такая: хоть под стеклом ее выставляй, чтоб все любовались, одна прическа чего стоит, да это еще в газете, а в жизни, в жизни…

– Клава! – ахнула старшая, – да тебе никак немец приглянулся? Вот гляди, Васька приедет, узнает, устроит и тебе, и немцу хорошую жизнь.

– Да ну его… Не хочу я Ваську. Грубиян неотесанный, ему бы только по углам щипаться. Все, мол, любовь навеки, а сам Маруську с соседнего отделения давеча лапал, я видела. А этот… Сразу видно, другой. Все энт… в общем, извините… да битте, пожалуйста, значит. А красивый-то какой! Жалко его до слез.

– А что же ты все шпыняешь его? Слова доброго от тебя не услышишь.

– Так это ж я… Ну, сами понимаете…

– Ладно. Как немца-то зовут, ты хоть знаешь?

– Нет, – растерялась Клава.

– Вот то-то, влюбленная дура. Так спроси. И там девчонкам ни гу-гу. Поняла?

– Да, Марья Михайловна, ой, простите меня, дура я дура…

– Вот оно и видно.

Немец лежал на спине, прижав фотографию из газеты к груди и закрыв глаза, улыбался. Клава тихо подошла к нему. Почувствовав ее приближение, он открыл глаза, благодарно улыбнулся и бережно сунул фотографию под подушку.

– Красивая фрау, – грустно сказала Клава и жестом показала как бы разрез глаз на лице. – Глаза красивые…

– Danke – немец шевельнул пальцами, будто хотел сжать ее руку. Потом вздохнул и опустил веки.

И снова эшелоны потянулись на восток. Только возвращались они теперь не гордой армией покорителей на «тиграх» и «мессершмиттах», а в грязных вонючих вагонах, под бдительной охраной НКВД, оборванцы, заросшие щетиной, без знаков различия – пленные солдаты и офицеры разбитого германского вермахта. Многие – больные, с незажившими, гноящимися ранами. В вагоне, где находился Эрих, собрали офицеров разных родов войск. Несколько валиков соломы, которые чудом оказались в вагоне, отдали тяжелораненым, остальные же сидели прямо на влажном, заплеванном полу. Сквозь небольшую щель между стеной вагона и потолком, через который проникал в полутьму куцый лучик света, Эрих увидел мелькающее небо. То голубое, чистое, то серое, дождливое, то затянутое светлыми невесомыми облаками. Доведется ли ему еще когда-нибудь подняться на самолете к этой манящей синеве?.. Небо, которое он любил больше всего на свете до тех пор, пока не встретил Хелене. С Хелене не могло потягаться даже небо.

«Лена… Лена…» казалось, выстукивали колеса состава. Он уже не чаял когда-нибудь свидеться с ней. Не чаял остаться в живых. Хотя ему повезло несколько больше, чем многим из его спутников: благодаря заботам медсестер в советском госпитале его раны, по крайней мере, успели затянуться, но до сих пор беспокоили при каждом резком движении колючей, пронизывающей болью. Он не обращал внимания на боль. Он уже ни на что не обращал внимания. Его не мучил вопрос, который мучил других, как мог случиться такой крах? Он был свидетелем всех этапов его развития, он сделал все от него зависящее, чтобы предотвратить катастрофу. Его не жгла ненависть к фюреру, обрекшего его на нынешнее плачевное положение – бессмысленность запоздалых обвинений и прозрений была для него очевидна. Ему не в чем было упрекнуть своих командиров и своих сослуживцев, даже Геринга и фон Грайма, не говоря уже о Хелене Райч и Андрисе фон Лауфенберге. Единственное, о чем он думал постоянно – это о судьбе своей матери. Он надеялся, что война пощадила их дом в Вюртемберге, что она не осталась без крова. Слава богу, Вюртемберг попал в американскую зону оккупации. Ему часто представлялось лицо матери. Что она знает о нем? Убит? Пропал без вести? Может ли она вообразить, где сейчас находится ее сын и что его ждет? Впрочем, это даже хорошо, что не может. Пусть лучше думает, что он погиб в бою. Конечно, горе ее будет велико, но все же это легче, чем узнать, что ему предстоит пережить и какова будет его смерть на самом деле. В госпитале он пытался разом поставить на всем крест. Услышав по радио, что Хелене жива, он решил выполнить свой долг и, как положено офицеру, предпочесть смерть от собственной руки позору плена. Ничто больше не удерживало его. Мама? Хелене? Он попал к русским, а это значит, ему все равно никогда уже не увидеть тех, кого он любит, не вернуться в Германию. Большевики расстреляют его или сгноят заживо в какой-нибудь яме с помоями.