Михель Гавен - Месть Танатоса

Он не хотел быстрого сближения с Маренн. Он сам не знал, хотел ли он вообще этого сближения. Его озадачило, что с тех пор как он впервые увидел ее в лагере, он не переставал думать о ней. Он старался убедить себя, что испытывает сугубо профессиональный интерес, но после ночи, проведенной с Маренн на вилле, его привязанность к ней превратилась в какую-то наркотическую необходимость: он задыхался без нее, он испытывал тоску и томление, чего никогда не случалось с ним прежде. Он потерял интерес ко всем женщинам. Ко всем, кроме нее, и никак не хотел признаться и примириться с тем, что полюбил.

Он боролся с собственным сердцем, и порой ему хотелось убить ее, великолепную, зеленоглазую, с роскошными каштановыми волосами, такую страстную, горячую, любящую, захватившую все его существо. Никогда он не позволял женщине гак глубоко задеть его чувства, так страстно взволновать все его естество.

Порой он злился, он ненавидел ее, и однажды, приехав в Швейцарию, даже отхлестал по щекам, когда ему сильно хотелось, чтобы, оставшись с ним наедине, она сказала, сбросив одеяние: «Иди ко мне». Он бил ее по лицу, благо Алик и Ирма с детьми оказались в этот момент на улице и не слышали ничего.

Маренн упала на пол, волосы ее растрепались, но протянув к нему руку, она прошептала, как он и хотел: «Иди ко мне», — в глазах ее стояли слезы. И сбросила с себя одежду.

Он с радостью видел, как она поправлялась и хорошела, как ее исхудавшее в лагере тело обретало прежнюю силу и формы. Восхитительные формы…

Вскоре он перестал ездить. Возвращаясь из Швейцарии, Алик рассказывал ему, что она порой равнодушно спрашивала о нем. Ну что ж, равнодушно так равнодушно. Ирма вернулась в Берлин. Маренн оставалось еще несколько дней провести в Инсбруке, на горнолыжном курорте, где ее дети упивались солнцем и катанием с гор.

Оставив дела и не сообщив ничего Алику, Скорцени поехал к ней. Вечерело. Розово горел над верхушками гор закат. Утомленные за день Джилл и Штефан задремали после ужина, и Маренн уложила их спать. За окном летел крупными хлопьями снег.

Как странно: и снег, и яркое солнце одновременно… И снова весело трещал камин. Присев на ковер у камина, Маренн вдруг вспомнила, как в лагере Ваген заставлял ее по вечерам одевать широкие мужские брюки на подтяжках, длинные перчатки до локтя, водружал ей на голову свою фуражку и, выставляя с обнаженной грудью, требовал исполнять перед господами офицерами песню…

«Не надо об этом. Это уже прошло», — остановил ее воспоминание Скорцени и обнял. Маренн приникла головой к его плечу. Садилось солнце. Он ласкал ее прямо на ковре, перед камином. Он с волнением наблюдал, как, приподняв платье, она снимает тонкие шелковые чулки и небрежно бросает их. Этот красиво очерченный бледный, молчаливый рог, гладкие, длинные волосы и говорящие, зовущие глаза…

Вот она поднимается на колени, встав между его ног, доводя его до вершины наслаждения и, кажется, тают все снега вокруг и в этом царстве холода, зимы и льда лед между ними исчезает. Исчезает навсегда.

Наступал новый 1939 год. В феврале, после почти двухмесячного отдыха и лечения в Швейцарии, Маренн с детьми вернулась в Берлин и начала работать в клинике Шарите.

В первые недели Скорцени каждый день заезжал за ней, чтобы отвезти ее на обед, и медсестра почтительно сообщала ей: «Господин оберштурмбаннфюрер приехал». Он обычно ждал ее у машины. Сняв халат, Маренн спускалась вниз, ловя свое отражение в зеркалах. Она уже привыкала к своему новому образу — все та же черная форма, которой она пугалась раньше, серебряный погон на плече.

Когда она выходила из клиники, Скорцени распахивал перед ней дверцу автомобиля. Она знала, многие коллеги тайком наблюдали за ними. Сперва удивлялись, потом привыкли.

Отто легко нашел общий язык с ее детьми Он брал их с собой на спортивные площадки, и приятели офицеры изумлялись, увидев его в обществе далеко не маленьких подопечных, которых он теперь называл «мои дети». С легкой руки, а точнее, с острого языка Науйокса, смеялись: «Как это у тебя получается, чтобы сразу большие?» И, конечно, спрашивали: «А кто их мама?»

Как-то Маренн заехала за ними на корты — был выходной день. Когда она появилась у площадки, в меховом манто, с длинными распущенными волосами, падающими ниже пояса, она услышала, как он сказал, представляя ее своим партнерам по теннису: «А вот и наша мама». Удивление, смешанное с восхищением, легко читалось в лицах, а кто-то даже присвистнул: «Такая молодая?»