Михель Гавен - Месть Танатоса

— Мне кажется, Алик, — Ирма тронула мужа за локоть, — если есть возможность помочь человеку, то почему не сделать этого? Надо помочь обязательно…

— По-твоему, я должен помогать всем, начиная с твоего парикмахера, которого преследует понос, а ему кажется, что ему подсыпали отравы английские шпионы и нашему управлению просто необходимо установить наблюдение в его салоне — фиксировать на фото, как он бегает в сортир, — Алик с укоризной взглянул на нее, — и обязательно, обязательно, — он подчеркнул с сарказмом, — доложить рейхсфюреру об этом. Иначе прически больше никогда не будет. Это же невозможно. Ирма, спустись на землю. Хорошо, так кто же она, эта твоя француженка, наполовину австриячка, — снова обратился он к Скорцени.

— Праправнучка Наполеона…

— С каждым часом не легче, — Алик шумно вздохнул. — Выходит, Ирма, мы с тобой не зря учили историю бонапартистских войн — она нам еще пригодится. Правнучку Блюхера мы поменяем на правнучку Бонапарта. В этом что-то есть, конечно… — он многозначительно усмехнулся и закурил сигарету.

— Она — дочь французского Маршала и австрийской принцессы, — уточнил Скорцени, — врач, хирург и психиатр. Она — тот человек, который наверняка поможет Ирме, Алик.

— Не дави на больное. А я то думаю, какого врача ты нашел? — покачал головой Алик, добавляя себе вина в бокал. — Оказывается, вот какого! Из лагеря — прекрасно. Ладно, — он прихлопнул ладонью по столу. — Все теперь прояснилось, кроме одного: чего ты хочешь конкретно? Освободить ее и отпустить в Париж — пусть там гуляет по Шамп-Элизе?

— Нет, я хочу, чтобы она осталась с нами. Как врач и ученый она нужна Германии.

— Вот уж дудки! — Алик отпил вина и в знак недоверия прищелкнул пальцами. — Уверен, что ничего не получится.

— Почему?

— Она не захочет остаться в Германии. Тем более сотрудничать с СД. Даже если ты трижды убедишь Шелленберга, Гиммлера и самого фюрера, представь, какое у нее к нам отношение после того, как она столько времени провела в заключении! Будем откровенны — там далеко не курорт. Она должна ненавидеть нашу форму. К тому же, раз она дочь Маршала и правнучка Бонапарта, — у таких обычно невероятно сильны патриотические чувства. Она боготворит Францию. Нет, я не верю, что она согласится. Впустую потраченные силы и время!

— Она может согласиться ради детей…

— У нее еще и дети! — Алик присвистнул и тут же извинился: — Прошу прощения…

— Да, у нее сын и приемная дочь. Ее муж, английский офицер, умер вскоре после окончания войны…

— Муж правнучки Бонапарта был простой английский офицер? — переспросил Науйокс. — Что-то не верится.

— Не думаю, что простой. Но если так — все выглядит очень странным, — согласился с ним Скорцени. — Я приказал Рауху проверить.

— Ну, посмотрим, что нам нароет Раух. Только, признаться, я все же не верю в эту затею, — повторил Науйокс скептически. — Единственное, что я знаю точно — так это, что отговаривать тебя бесполезно. Можешь, конечно, на меня рассчитывать. Скажешь, когда там нужно будет поддакнуть. А кстати, — вдруг улыбнулся он, — я представляю лицо Анны фон Блюхер, когда она узнает, на кого ты ее променял!

— О том, что женщина, которая сейчас находится в лагере, — принцесса Мари Бонапарт, знаем пока что только мы трое, — предупредил Скорцени и с предостережением взглянул на Ирму. — Мне известно, что тебя не надо обучать, как держать язык за зубами, потому я был откровенен, — Ирма кивнула головой, мол, все поняла. — Такой информацией не обладает даже комендант лагеря, в котором находится заключенная.

— Как это? — насторожился Науйокс. — Он что, не ведет картотеку? Кто же там работает, у Мюллера? Какие олухи?

— Эта женщина находится в лагере под чужим именем, — объяснил ему Скорцени, — Для коменданта и для всех прочих она — американка Ким Сэтерлэнд. И даже если она окажется с нами, она останется Ким Сэтерлэнд и будет продолжать числиться в лагере. Так будет лучше для нее, да и для нас — тоже. Единственный, кому я еще намереваюсь сообщить ее настоящее имя — это нашему шефу. Полагаю, Шелленберг сам решит, ставить ли ему в известность Гиммлера, или ограничиться только «американской» легендой, учитывая патологическую нелюбовь фюрера к Габсбургам.

— Что же, разумно, — поддержал оберштурмбаннфюрера Науйокс, и на этот раз — вполне серьезно.

Вздрогнув от холода, Маренн проснулась среди ночи. Она приподняла голову — кругом было тихо и темно. Стараясь не разбудить детей, она осторожно перевернулась на бок, подложив под голову ладонь. Глубокий сон, настойчиво одолевал ее.