Валерий Поволяев - Тихая застава

Капитан присмотрел себе камень – пупырчатый, будто бы обросший бородавками, с выковыринами, прочный. На Памире водятся камни двух пород: старые – «деды» и те, что помоложе, поновее, – старые рассыпаются, пуля, случается, прошивает их насквозь, словно гнилье, а случается, и застревает, но на его величество случай здесь лучше не рассчитывать, а подбирать себе защиту понадежнее – камень помоложе, он прикроет, словно хороший щит.

Камень, который присмотрел Панков, был молодым. У старых камней совершенно нет блеска, они тусклые, мшистые, похожие на куски спекшейся пыли, а молодые поблескивают срезами, отличаются от старых своей формой. Старые камни обычно бывают округлые, сглаженные, никаких угловатостей, молодые же – сплошь из углов, оставляют ощущение некой колючести, что ли. Молодых камней на Памире много меньше, чем старых, памирские горы – это горы в возрасте.

Панков вздохнул: лезет же в голову какая-то каменная ерунда. Он помял пальцами виски – отросли патлы, волос полно и на голове и на затылке, пора обрезать их, усмехнулся устало: вот доберется он до следующего места службы, до следующей бани – тогда и пострижется. Если только доберется…

Послушал пространство, горы, камни. Здесь всегда бывает полно птиц – горластых красноногих памирских галок, кекликов, орлов, все зимуют рядышком, соседствуют друг с другом, сосуществуют, воруют у людей и у зверей пищу, орут, поют, дерутся, а сейчас жизнь словно бы вымерла на Памире: ни одного птичьего голоса, ни вскриков, ни клекота, ни пения.

Пусто, тихо. Тоскливо. Слышно лишь, как кровь хлопками бьется в уши. Панков красной закоченевшей рукой сгреб снег с камня, лицевую, обращенную к дороге, часть не тронул: душки – люди глазастые, сразу обратят внимание, соскреб снег внизу, подтащил два камня поменьше, поставил их стоймя, сверху положил еще один, плоский, получилось что-то вроде загончика с крышей, в загончик положил два рожка с патронами и две гранаты – последние, что у него были, из НЗ.

Позвал, не оборачиваясь:

– Чара!

Собака находилась рядом, она не покидала Панкова, держалась теперь только около него, словно бы опасалась за хозяина. Панков смел еще немного снега рядом с закутком, показал Чаре. Та покорно улеглась на камни.

Снег по-прежнему продолжал валить. Плотный, вязкий, холодный. Хотелось, чтобы он прекратился. Панков попытался вспомнить что-нибудь из детства, из своего прошлого, детдомовской жизни – ничего, все пусто. Голова пуста. И внутри все пусто. Ни прошлого у Панкова, ни будущего, одно только настоящее.

Он приподнялся, посмотрел на расчет Дурова – нормально ли устроились ребята? Собственно, как они устроились, он знал, но вот как они чувствуют себя, не знал. Собственно, а как может чувствовать себя человек перед боем? Естественно, плохо. Пулеметчиков почти не было видно – накрыл, присыпал снег, растворил в пространстве. Есть, выходит, от тяжелых влажных чушек, что густо валят с неба, кое-какая польза. Оглянулся в другую сторону, туда, где лежали десантники. Десантники тоже устроились нормально, замерли – их также не было видно.

Самое худшее в жизни – особенно в жизни молодого человека, который еще не успел толком понять, что такое жизнь, – ожидание. И ожидание не где-нибудь в прихожей у заевшегося чиновника, а вот такое, как у Панкова, Дурова с Трассером, у десантников, когда и жить хочется и в бой вступить не терпится. А ведь одно противоречит другому.

И сердце продолжает колотиться оглушающе громко, изматывающе, оно ощущается во всем теле, во всех мышцах, в каждой косточке. Панков не выдержал, застонал, в следующий миг обернулся обеспокоенно: не слышали ли этот стон его ребята?

Вроде бы нет. Люди были скрыты валом снега, продолжающего обвально рушиться на землю с небес. Снег отрезал их от всего мира, друг от друга, сделал их одинокими, потерянными, от которых отказались и боги и другие люди.

Прошло еще несколько минут. Вдруг снеговой вал взвихрила розовая огненная вспышка, за ней послышался взрыв, за взрывом – острый, подсеченный железом, вскрик, потом мат и следом буквально в унисон с матом – еще один взрыв, более сильный, чем первый, заставивший снег замереть в воздухе. Чара вздрогнула, привстала на камне, но Панков рукой осадил ее, приказал:

– Чара, сидеть!

В воздух ввинтилось несколько красных трассирующих очередей, пули просекли пространство горячими стежками, утонули в рыхлой плоти старых гор. Это была слепая стрельба – самая неопасная, самая беспомощная.