Евгений Шишкин - Добровольцем в штрафбат. Бесова душа

Не успел. Пробудили.

Ротный почтарь передал Федору письмо в кузов бортовой машины. По веселой привычке добавил: «Будешь должен». «Буду», — согласился Федор.

— От мамани письмо-то? — поинтересовался Вася Ломов, сидевший рядом.

— Рука ее. От мамани, — машинально отозвался Федор, жадным взглядом охватывая исписанный лист.

— Чего пишет-то? Поди, тоже весна началась? Снега тают?

На свой дружеский вопрос ответа Вася Ломов не дождался. Федор молча сложил прочитанное письмо, сунул за пазуху, поднял ворот шинели и зарылся в него лицом. Вася Ломов испытывал неуютность и какую-то вину, догадываясь, что с письмом к Федору пришли худые вести. «Раньше, бывало, вслух кое-чего зачитает, а теперя вон как», — подумывал он, глядя то на скорчившегося Федора, то на низкое серое небо, которое плыло встречь машине.

Полуторка неслась по шоссе, обгоняя пеших солдат и артиллерийские орудия на конной тяге. Вперед, все глубже в чужую землю. Ветер сбоку бил в лицо сидящим вдоль бортов солдатам.

На окраине небольшого городка машина настигла танковый полк, загромоздивший дорогу, свернула на пустынную улицу и остановилась. Ротный командир Шумилов выбрался из кабины и, видно, заранее имея на то предписание, отдал приказ: «Прочесать квартал!»

— Федь, вылазь. Ротный велит. По домам пройтись. — Вася Ломов осторожно потряс Федора за плечо.

Федор, пряча глаза и по-прежнему заслонясь поднятым шинельным воротником, неловко, как старик, полез через борт полуторки.

Взяв автомат на изготовку, Вася Ломов пнул сапогом низкую калитку двухэтажного помещичьего дома. Калитка слетела с одной петли, косо обвисла. В окнах дома никто не промелькнул. Нигде не дрогнули занавески. Лишь по-за домом, на подворье, глухо залаяла собака. Но вскоре смолкла.

— Still! Halt's maul! — усмирял ее мужской голос.

Вася Ломов подошел к парадной двери. Федор заторможенно брел за ним. Парадная оказалась не заперта. Они вошли в просторную переднюю, остановились у напольного ковра: не хотелось портить грязными сапогами невинный цветистый узор.

— Есть кто? — крикнул Вася Ломов.

Из глубины многокомнатного дома никто не отозвался. Лишь с подворья опять послышался басовитый собачий лай и торопливый немецкий говор, пресекающий это тявканье. Осматривать комнаты дома не стали, по коридору направились к черному ходу, ведущему на двор.

Посреди песчаного двора, по периметру ограниченного булыжником, стоял высокий седовласый хозяин, с тонким носом и близко посаженными к переносью светлыми глазами. На нем был бордовый, из толстой материи халат с атласными лацканами. Хозяин покрикивал на мордатого белого дога, который был привязан поводком к столбу летней веранды. Дог рычал и злобно пучил большие красные глаза. Вася Ломов хотел сразу пристрелить противную псину, но хозяин делал успокоительные жесты: мол, не беспокойтесь, не укусит, и по-русски-немецки уверял: «Все есть хорошо! Alles ist gut!» Тут же, по песчаной площадке, расхаживал увальнем черный толстозадый индюк, откормленный будто для выставки; вертел маленькой, гордо задранной головой с красной висюлькой под носом.

— Господа зольдаты, я есть к вам добро. В мой дом никого нет. Я говорил честно. — По-русски хозяин изъяснялся сносно: на здешних помещиков гнули спины славянские пленные батрачки. — Вы можете брать здесь все, ште угодно. Прошу не трогать только меня, только мой индюк, только мой собака… Хитлер капут! — выкрикнул он, будто пароль, необходимый при встрече с русскими.

Вася Ломов недовольно щупал хозяина взглядом. Ему не нравился его тонкий нос и шелковые лацканы толстого халата. Но не знал, чем покончить досмотр. Больше всего его раздражал белый дог. «Грохнуть этого теленка да айда», — подумал он. Однако хозяин, цыкнув на дога, опять заискивающе настаивал на трех пунктах:

— Господа зольдаты, все можно брать. Ште угодно. Только прошу — мой индюк, мой собака, мой жизнь…

Это повторенное условие в какой-то момент вытолкнуло Федора из понурого самоустранения. Он стоял позади Васи Ломова как тень, но теперь твердо шагнул вперед, сжав в руках взведенный автомат. Хозяин еще рассыпался и предлагал: «…можно брать у меня много еды, мясо… только — мой индюк, мой собака, мой жизнь…»

Федор сперва застрелил индюка. Легкую индюшачью тушку снесло пулями в сторону, вспорхнули выбитые черные перья. Дог рванулся вперед, захлебываясь в лае. Но автоматная очередь тут же ударила ему в пасть, в грудь, и дог свалился в красных кровяных дырах на белой шерсти, оскалив клыки и слюнявые десна.