Майкл Уолш - Сыграй ещё раз, Сэм

Лондон ничуть не походит ни на Осло, ни на Париж, размышляла Ильза. Ее родной город невелик и холмист, громоздится над морем, будто вот-вот забросит в волны рыбацкий невод. Дома в Осло меньше лондонских, не стоят шеренгами, и вообще уютнее. Узкие, островерхие, деревянные. Коротким летом их увивает зелень, яркие цветы особенно милы своей недолговечностью; долгой темной зимой эти дома, плотно законопаченные, обещают тепло и уют. Париж безмятежно раскинулся по берегам Сены, включив реку в собственный замысел, точно не Бог, а человек на радость парижанам пустил сюда воду. Осло с восторгом дает господствовать природе, Париж с удовольствием позволяет природе соучаствовать.

Темза для Лондона — жизненно важная дорога к морю, но реку можно не видеть целыми днями, если не работаешь в доках и не заседаешь в парламенте. Здания величественнее и менее изящны, чем парижские, а горожане движутся целеустремленнее. Дождливая погода и прокопченные туманы нередко стирают солнце, но Лондон предпочитает игнорировать стихии — не приспосабливается к ним, не лебезит. Занятие Лондона — не коммерция, но власть, и сохранению этой власти страна отдает все силы в нынешней войне. Понимает ли Гитлер, какого могучего противника получил в лице Британии? Вряд ли, считала Ильза.

— Здесь, здесь! — крикнула Ильза водителю, когда они свернули на Миддлтон-сквер в Ислингтоне. Бросив таксисту горсть монет, она выпрыгнула из машины и взбежала по ступенькам на крыльцо матери. Сердце отчаянно колотилось.

Ингхильд Лунд поднялась, заслышав звонок. Она отворила тяжелую дверь — и перед ней предстала дочь, которую Ингхильд и не надеялась вновь увидеть.

Не успела она вымолвить и слова, Ильза обхватила ее руками, и две женщины крепко обнялись на пороге.

— Не могу поверить, что это ты, — шептала Ингхильд сквозь слезы радости.

— Я, мама, — плакала Ильза. — Это я.

Они стояли, прижавшись друг к другу, дольше, чем могло показаться обеим, не обращая внимания на прохожих и дождь, пока Ингхильд наконец не разжала объятий.

— Заходи и расскажи, каким чудом ты наконец вернулась ко мне.

В маленькой квартирке по-домашнему уютно; пусть они вдали от Норвегии, но для Ильзы все здесь пело о доме. Портрет короля Хокона VII на стене, на прикроватном столике фотография Эдварда и Ингхильд Лунд, сделанная в день их свадьбы в 1912-м. Какой красивый отец в этом фраке: левой рукой обнимает молодую жену, в правой руке сигарета. Ильза почти ждала, что он вот-вот войдет в дверь, только что с аудиенции у короля; невозможно поверить, что она больше никогда его не увидит.

Ильза Лунд родилась в Осло 29 августа 1915 года, спустя всего десять лет после того, как Норвегия получила независимость от Швеции; Осло тогда еще звался Христианией. Ильзин отец Эдвард Лунд был членом того парламента — стортинга, — который отверг власть шведского монарха Оскара II и основал современное норвежское государство. «Тем, кто сомневается в силе нашего стремления, — сказал Эдвард в своей пламенной речи, — я отвечу: мы готовы подтвердить ее, пожертвовав своей жизнью и домом, но честью — никогда». Вскоре отца Ильзы пригласили в правительство, где он и работал до самого апреля 1940 года, когда фашисты наложили лапу на Норвегию во славу тысячелетнего рейха.

Ингхильд успела прихватить лишь кое-что из вещей, когда ее тайно вывезли в Лондон вместе с королем и низвергнутым правительством. Ильза сразу узнала эти вещи. Кружевная скатерть, которую некогда стелили на массивный деревянный стол с резными толстыми ножками, под которым она любила прятаться ребенком. Кое-что из серебра. Пара-тройка персидских ковриков — на одном до сих пор видны пятна от молока, пролитого Ильзой много-много лет назад в приступе детской ярости. Маленькие настенные часы, что в семье матери переходили из поколения в поколение. Они тихонько тикали в углу, каждая упавшая секунда — горькое напоминание о бедствии, постигшем их родную землю.

Нет, не так сказала себе Ильза. Каждая секунда приближает избавление и свободу для всех. Какую бы роль ей ни пришлось сыграть в освобождении, она готова.

Ингхильд как раз готовила чай; теперь она добавила воды и поставила его завариваться. Достала печенье, как всегда делают мамы, и шнапс, как мамы делают иногда.

— Я так за тебя переживала, я была сама не своя, — сказала Ингхильд с облегчением. — После падения Франции от тебя перестали приходить письма. Подполье сообщило, что ты жива, но больше толком ничего не говорило. За год мне тайно передали несколько писем. От наших агентов я знала, что ты в оккупированной Франции, но не знала, где именно. Когда я услыхала, что тебя отправили в Касабланку, я не могла спросить зачем, но, по крайней мере, смогла кое-чем помочь. — Ингхильд рассмеялась. — И вот ты здесь! Ах, если бы отец видел!