Александр Андреев - Очень хочется жить. Повесть

- Бежим!

- Спокойно, - сказал я. - Иначе в тебя первого всажу пулю.

Женщина, обняв девочку, в ужасе замерла возле подтопка.

Чертыханов сразу весь подобрался - куда девалась его добродушная, хитрая ухмылочка! - и по-медвежьи грузно выкатился в сенцы. Мы неслышно метнулись вслед за ним. Затаились за дверью, за ларем с мукой, в полумраке; опасность, которую я предчувствовал, подступила вплотную, ее скрюченные пальцы тянулись к самому горлу.

Двое немцев - третий остался у машин, - бодро и по-хозяйски стуча каблуками по скрипучим половицам, вошли в сени: тогда они входили в дома без опаски. Перешагивая порог, первый ударился лбом о низенький косяк, громко вскрикнул и, должно быть, выругался. Второй рассмеялся, пригибаясь.

И следом за ними, так же стуча каблуками, держа наготове автомат, в избу вошел Прокофий Чертыханов - скрываться теперь не имело смысла.

- Охраняйте крыльцо, - сказал я Щукину и Корытову, стоящему у двери во двор, и тоже вошел в избу.

Немцы что-то оживленно говорили и смеялись между собой и с хозяйкой. Вдруг смех, словно обрубили: они увидели на лавке пилотку Чертыханова и плащ-палатку с заплечными лямками. В тишине удивительно спокойный и весомый прозвучал голос:

- Пардон… Я забыл головной убор. - Тихий голос этот поразил, как гром. Немцы даже не успели схватиться за оружие. Девочка пронзительно взвизгнула, когда они грохнулись на пол, сотрясая подтопок. Вслед за нашими выстрелами за окном громыхнул взрыв: Щукин, выбежав из сеней, швырнул гранату в оставшегося на улице мотоциклиста. Волна высадила раму, брызнули осколки стекол. Девочка опять взвизгнула, ткнулась лицом в живот матери; женщина оцепенело стояла, шевеля бескровными губами. В дверь заглянул Щукин.

- Уходи! - крикнул он.

- Да, пора, - отозвался ефрейтор Чертыханов, прихватывая пилотку и сумку, и торопливо направился к выходу. Женщина, очнувшись, топталась на месте, страшась перешагнуть через убитых.

- Через двор бегите. Скорее!..

- И вы уходите, - сказал я ей. - Прячьтесь немедленно.

Мы выбежали дворовой калиткой в огород, перемахнули через изгородь, миновали картофельное поле и уже приближались к опушке, когда в деревне открыли нам вслед бешеную беспорядочную стрельбу. Пули пролетали мимо уха со злым, едким посвистом. Впереди меня бежал, часто оглядываясь назад, сержант Корытов; он шумно дышал, тяжело неся свое разбухшее тело, не приспособленное к таким пробежкам. Вдруг он точно споткнулся и, неверно тыкая в землю длинными ногами, сделал с разбегу несколько шагов, потом упал, - пуля ужалила его под левую лопатку. Я приостановился, но Чертыханов подтолкнул меня.

- Не задерживайтесь!..

Сержант Корытов перевернулся на бок и тихо, жалобно произнес:

- Не бросайте… Товарищи! Донесите…

Я склонился над ним. Лицо его покрыла желтоватая, неживая бледность. Трясущимися руками я разорвал ворот его гимнастерки и охнул: тело его было плотно обмотано красной бархатной материей.

- Знамя! - вскрикнул Прокофий.

Я поднял Корытова под мышки.

- Прокофий, бери за ноги. Унесем в лес.

Нести было тяжело и неудобно. Выбиваясь из сил, спотыкаясь и обливаясь потом, мы дотащили сержанта до лесной опушки; он был уже мертв. Мы осторожно сняли с него полотнище знамени - душу и честь разбитого в неравной битве полка. Оно было в нескольких местах влажное от крови. Сняв гимнастерку, я обернул им себя так же, как раньше сержант Корытов. Теперь нам во что бы то ни стало нужно дойти до своих!..

Я стоял над могилой сержанта молча - волнение мешало вымолвить слово - и мысленно просил у него прощения за то, что при встрече подумал о нем плохо. Потом я коротко и сбивчиво сказал о воинском долге, о преданности Родине, о верном и горячем; сердце русского солдата. Прокофий громко и прерывисто всхлипывал; слезы оставляли на щеках светлые полоски…

И еще одной вехой отметили мы свой горький и жестокий путь на восток, к родным очагам…

Мы не так далеко отошли, когда сумерки как бы испуганно шарахнулись из деревни к лесу, - она уже пылала, подожженная должно быть с четырех сторон.

Мы решили теперь делать переходы ночами, а дни коротать где-нибудь в укромных местах. Одиноко и бесприютно было тащиться по глухой, как бы вымершей земле под холодными и бесстрастными звездами. Мы боялись света - не люди, а безмолвные ночные тени. Зато в ночной жизни было особое преимущество: нас все время тянуло к человеческому жилью, и мы могли прокрасться всюду незамеченными..