Пак Голь - Отечество

— Дурак ты набитый! Тот красный переоделся, чтобы мы его не узнали.

— Но и лицо у него было обыкновенное.

— Видел бы ты его на воле: сущий дьявол. Понял, дурак? — и лисынмановский офицер погрозил кулаком. Солдат нахмурил брови и задумался.

— Старуха, а где сын? — спустя некоторое время спросил офицер.

— Откуда мне знать, — она не успела сразу придумать что-нибудь похожее на правду.

— Скрываешь?! Ты тоже красная… Не бойся, мы его не тронем! Нам тоже нужны специалисты. Если он одумается и будет честно нам служить, в обиде не останется. Скажи ему, пусть приходит, — офицер улыбнулся, пытаясь завоевать расположение старухи. — С сегодняшнего дня я буду жить в этой комнате. Не возражаешь? Сама можешь остаться в соседней. Не пугайся — ты для меня стара. Приготовь постель да прибери комнату.

— Хорошо.

Офицер направился к двери. Вслед ему солдат спросил:

— А где взять белье и одеяло?

Младший лейтенант резко обернулся. На скулах заиграли желваки.

— Тебе, крыса деревенская, сколько раз надо повторять? Найди, разыщи! Смотри, на этот раз не отделаешься карцером, расстреляю! — он погрозил пистолетом и скрылся в дверях.

Не успел офицер уйти, как «профессор» вслед ему скорчил гримасу и высунул язык.

— Ночью опять приснилась жена… — задумчиво проговорил солдат. — К ней приставал староста, она плакала и отбивалась…

— Адова жизнь!… Кругом скоты. Капитан — вор, а наш лейтенант — бабник… Да еще все они тычут в нос кулаком при каждом удобном случае.

— Лишь бы нас не трогали, пусть воруют, может, когда-нибудь попадутся.

— Ну и дурень!… Попадутся? Вряд ли. Живут припеваючи. То им сделай, то подай, то приготовь. Как янбани [18] Янбань — аристократическое сословие в феодальной Корее. … А у нас жзнь горькая, незавидная: кого убьют в бою, кого расстреляют. Да и жрать нечего, приходится животы подтягивать. Вообще не армия, а скотный двор.

Ты и я — скоты, а они — хозяева, — и «профессор» добавил крепкое словцо.

— У нас в деревне свиньям жилось лучше…

— А тут еще убьют…

— Красные смерти не боятся.

— Не болтай. Еще услышат, за такие разговоры каштаном будешь жариться на сковородке.

— Нашему брату смерти не миновать… не сегодня — завтра, — молодой солдат совсем расчувствовался.

Вдруг «профессор» поднялся, что-то вспомнил и пошел на кухню, бросив на ходу:

— Я сейчас.

Он подошел к старухе. Та держала свернутое в несколько раз одеяло — им когда-то укрывался Тхэ Ха. Матери казалось, что оно еще хранило тепло ее сына. Где он теперь? Холодно ему в горах?

— Мамаша, давай сюда одеяло твоего инженера!

— Не дам.

— Как это «не дам»? Понимаешь, что говоришь? Другая сама бы предложила одеяло офицеру. Ну и ведьма! — солдат оттолкнул ее и выдернул одеяло.

— Отдайте. Это сына! — старуха потянула одеяло к себе, но вырвать не могла.

— Пошла прочь, старая! — солдат толкнул мать Тхэ Ха. Она упала.

Солдат ушел, приказав принести уголь и затопить на ночь печку. Мать не тронулась с места. Солдаты унесли в другую комнату шерстяное одеяло, подушки, часы, даже пепельницу. Таково было распоряжение офицера.

Поздно ночью явился пьяный младший лейтенант. Его почти на руках приволок Док Ки. Он помог лисынмановцу снять ботинки уложил его в постель. Затем прошел в соседнюю комнату к матери Тхэ Ха.

— Наш дорогой гость уснул… Утром приготовь ему поесть. Тыква есть? Вот-вот, тыкву… Ха-ха!… Офицера хорошо принимай… — продолжал Док Ки. — Поняла? Будет что-нибудь требовать, тут же исполняй… Он зол на красных, очень зол… И не знает, что ты такая же, как твой сын. Несколько раз у меня спрашивал, но я отмалчивался… Узнал бы он правду, не миновать тебе виселицы… Но я решил тебе помочь… Я твой благодетель. Знай же!—Он уставился мутными глазами на мать Тхэ Ха, но та молчала. Док Ки ухмыльнулся.

На следующий день мать Тхэ Ха уже выполняла роль служанки. Стирала грязное белье, готовила пищу, убирала комнату, мыла посуду. Покорно исполняла любые распоряжения лисынмановцев, не переставала думать о сыне, ради него терпела унижения.

Так началась ее новая подневольная жизнь…

В одну из ночей мать Тхэ Ха никак не могла заснуть. В комнате офицера часы пробили два удара. Мать еще не сомкнула глаз и немигающим взглядом смотрела на темный потолок. Обычно в это время после третьей смены возвращался Тхэ Ха. Она согревала ему суп и рис, и все ждала, ждала… Это вошло у нее в привычку. Задержится сын, она сидит до рассвета, при малейшем стуке вскакивает — не идет ли сын? За окном всегда слышался скрип лебедок, доносились глухие вздохи копра и перезвон вагонеток. Она привыкла к размеренному ритму шахты. И знала — там ее сын.