Владимир Першанин - Штрафник из танковой роты

— Можно и не держать, — проговорил десантник — Я терпеливый. Выдюжу.

Но когда фельдшер осторожно надрезал кожу, парень дернулся и с трудом сдержал крик. Операция длилась недолго. Иван Герасимович, отработавший двадцать лет фельдшером, один на шесть деревень, дело свое знал. Умело обработал и зашил культю. Приказал молодому:

— Иди, закопай кисть. Не поленись, поглубже.

Потом налил сам себе за работу спирта, слегка разбавил водой и выпил. Гоша, весь потный, лежал, баюкая забинтованную культю.

— Сейчас легче?

— Легче, — слабо улыбнулся Гоша. — Слабость, на сон тянет.

— Крови много потерял, — разъяснил Иван Герасимович и налил себе еще спирта. — За твою руку. Чтобы быстрее зажила. А тем двоим бедолагам я уже ничем не помогу.

Танки замаскировали ветками, кроме того, Крылов выставил часовых и запретил всем шататься по лесу. Снова, собрав командиров взводов и машин, капитан распланировал наши действия.

— Дороги уже патрулируются. Впрочем, у немцев это всегда неплохо поставлено. Но активных поисков группы, кроме как с воздуха, пока еще не велось. Думаю, уже завтра на дорогах засады появятся.

— Фрицы с зажженными фарами ночью ездят, — сказал Глазков. — Если ночью шарахнуть, хороший фейерверк получится.

— Это на прощание можно устроить. А сейчас нельзя. Местные дороги, кроме меня и Федора, мало кто знает. Заплутаемся, растеряем друг друга.

Из противогазной сумки и вещмешка адъютант Крылова вытряхнул груду немецких документов, бумажников, жетонов, крестов.

— Леха, — дал задание Крылов, — сядь с Олегом. Ты по-немецки немного рубишь. Перепишите в двух экземплярах фамилии, звания убитых фрицев. Ну, и должности, подразделения, если разберетесь. Вдруг мешок в танке сгорит или в горячке потеряем. Списки будут нашим боевым отчетом. Один экземпляр у меня, второй — у Шевченко. Считайте, это реабилитация всех штрафников.

Остаток дня мы с Олегом, адъютантом комбата, разбирали документы, переписывали фамилии, данные уничтоженных немцев. Дело оказалось непростым. Часть бумаг была отпечатана готическим шрифтом. В институте мы проходили краткий курс, но предмет был настолько занудным, что мы хитрили, как могли, лишь бы сдать зачет. Учить готический шрифт никто не хотел.

— Макс Шрайбер, 1921 года, рядовой взвода связи… Пауль Гофман, 1924 года, унтер-офицер артиллерийской роты… гренадерская дивизия, — старательно переводил я, а Олег аккуратно записывал крупным школьным почерком через копирку.

Впрочем, он и был школьником. Когда я спросил, сколько ему лет, Олег, помявшись, ответил, что семнадцать.

— Ну, это между нами. По документам — девятнадцать. Я себе два года прибавил. Училище окончил, там все нормально прошло. А в полку меня особисты раскололи. Кубики сняли, под арестом три дня держали, проверяли, кто я такой и что со мной дальше делать. Сказали, что танк с экипажем мне доверять нельзя. Крутился при штабе, вроде как в резерве, а потом напросился к Крылову. Если орденом наградят, на должность обязательно поставят.

— А когда восемнадцать стукнет?

— Скоро. Шестого ноября. Как раз перед праздником.

Я сочувственно глянул на Олега. Эх, парень, до ноября еще дожить надо. Каждый день людей теряем. На войне полтора месяца — огромный срок.

Некоторые документы были разорваны осколками, залиты кровью. Получались куцые записи, вроде: «Вернер X. (фамилию не разобрать, рядовой пехот…»). Крылов сказал, что пойдут и такие сведения. Обнаружилось несколько явных французских фамилий.

— Эльзасцы. Немцы эту французскую провинцию к себе присоединили, — пояснил я.

Олег отозвался, что французов мы уже раз хорошо поколотили. Видимо, мало показалось. Я ответил, что генерал Де Голль создал свою армию и борется с фашистами. Олег про Де Голля ничего не слышал, и я посоветовал ему больше читать. И вообще ни к чему в шестнадцать лет из дома удирать. Мать, наверное, с ума сходит.

— Волнуется, конечно, — согласился Олег. — Кстати, это она в дивизию письмо написала. Меня особисты и хлопнули.

Я смотрел на Олега с жалостью. Наивный парень. Конечно, патриот. Но нельзя так легкомысленно относиться к своей жизни. Я был всего на два с половиной года старше его, но то, что успел пережить, заставляло забыть, что мне нет и двадцати. Казалось, что на войне я уже много лет. Удивительно, что еще живой. А насчет отношения к собственной жизни? Кто мешал мне в военно-политическое училище пойти? Крутился бы сейчас где-нибудь при штабе. Это не танковые войска! Сколько уже друзей на моих глазах погибло. Хотел фашистов бить, а загремел в штрафники.