Алесь Адамович - Сыновья уходят в бой

– Не темни, слышишь, не темни! – оборвал Толю Мохарь. – При чем тут бабы? Небо синее было… Слышишь, Ус, синее небо было, потому они отпустили немца.

Толстяк Ус перестал записывать и взглянул на Толю из-за спины своего начальника, посмотрел с любопытством и, как показалось, ободряюще.

– Ну, хватит сказок, – оборвал самого себя Мохарь, – все, что надо, нам военнопленные сообщили. Просто хотел пожалеть тебя. Ради матери. Но вижу, что ты сам не хочешь. Так вот я тебе скажу: немца отпустил Коренной. Так? Спрашиваю: Коренной?

– Никто не отпускал. – Толя бормотал что-то невразумительное, и ему уже расхотелось в чем-то убеждать Мохаря.

Вернувшись к своим, Толя пожаловался:

– Хочет, чтобы на тебя все, Сергей…

– Знаю, – отозвался Коренной.

… Спят уже хлопцы. Или не спят, а тоже думают, как вот Толя.

Вдруг как бы дрожь прошла в земле, отозвалась слабым, словно далекий поезд, звуком.

– Слышите, опять? – шепчет Молокович. – А, по-моему, все-таки фронт.

– О, черт! – вдруг выругался и тут же рассмеялся Вася-подрывник, который попытался подняться и стукнулся головой о накат.

– Какой вам фронт! – не верит Коренной, но сам даже дышать перестал.

Хотелось кричать от радости. Но молчали. Будто сговорившись, как бы не желая делиться радостью с человеком, который за стенкой, в соседней землянке.

– «Сегодня суббота, а завтра неделя», – заорал вдруг Вася-подрывник. Ему стали помогать, тянули весело, гнусаво: – «А что ж у тебя, хлопче, кашуля не бела?..»

Застучал часовой:

– Одурели, черти бы вас драли!

Но его не слушали. Часовой начал упрашивать, уговаривать.

– Ладно, – сказал Вася-подрывник, – а завтрак хороший принесешь?

– Принесу, болячки на вас!

А в общем, не весело.

Прислушались снова. А может быть, это лишь бомбежка. Но ведь уже на Соже наши, неделю назад сообщалось.

На улице послышался окрик часового, короткий ответ. Стукнула дверь в землянке Мохаря. Когда там заговорили, Молокович сразу узнал:

– Комиссар!

Резкий, отсекающий слова голос:

– Мало, что ли, настоящих забот?

– Дело тут не в немце, – прорвалось сквозь песок, а потом только обрывки фраз, слова: «деморализация», «демобилизация»…

– Чепуха, – подытожил длинное объяснение Мохаря Петровский.

– Факт есть факт, – тут уже повысил голос Мохарь, – не нравится мне: спелись, выгораживают… опа-асная штука! Сегодня это, а завтра, глядишь, звено…

– Ну что вы ерунду сочиняете? Будто мало настоящего дела.

– Ну, а покушение на тебя? А ты, если не ошибаюсь, комиссар… Этот Коренной…

– Не путай хоть здесь… И потом, – это уж мое дело.

– Не только твое. Ранил комиссара, и ничего. Подрываем авторитет командования. Возможно, я ошибаюсь…

Голоса сделались тише, только можно понять, что теперь о Кучугуре разговор.

– Глубоко, друг, копаешь, – резко возразил Петровский.

– Не знаю, возможно, я ошибаюсь, но такую работу доверять окруженцу…

Вася Пахута вдруг захихикал. Его толкали в бок с двух сторон, и он все давился смехом.

– Ой, бедняга, – простонал Вася, – забыл он, что и Петровский – окруженец.

– Вот что, – спокойный голос Петровского за стенкой, – арестованных выпустить. Объяснятся перед строем, и хватит с них. Занимайтесь делом, а не своими личными отношениями.

– Делом? Даже лявоновцы на днях двоих у себя разоблачили. А мы…

– Не с того конца начал.

– Приказываешь, комиссар? Буду жаловаться.

– Можешь, – теперь уже Петровский перешел на «ты», – давай! А пока соберем бюро, обсудим положение.

– А собрание не хотите? Может, на митинг вынесете мою работу?

– Неплохо бы и собрание. Коренной, если ты не забыл, член партии. Вот и объяснитесь перед коммунистами, что вы не можете поделить.

– Митинговать будем? – Голос Мохаря сделался тоненький, сладенький. – Как в гражданскую?

Кажется, человеку страшно веселой показалась эта мысль!

– Не выйдет!

Ого, сразу другим сделался голос Мохаря.

– Выйдет, – сказал Петровский.

Стукнула дверь, и сделалось тихо за стенкой. Уже прорезались светлые щели в двери, уже дятел звонко простучал по дереву, а сон так и не пришел в землянку. Разговаривали, смеялись, будто и не на гауптвахте.

А за стенкой ходьба, с часовым кто-то разговаривает.

Вдруг распахнулась дверь, открылась в холодное, сырое утро. Строгий голос:

– Выходи.

Нарочно не спеша, чтобы не выдать радость, торжество, хлопцы сползают с нар, почесываются.

– Кому сказано!

Мохарь с автоматом наготове, толстяк Ус тоже держит перед собой десятизарядку, а сбоку стоит чем-то смущенный часовой – все трое образуют как бы полукруг, загон. Вася хотел идти по дорожке к лагерю, но на него прикрикнули: