Алесь Адамович - Война под крышами

Не отрываясь, он смотрел на белую человеческую спину, слышал замирающий, всхлипывающий крик. Ужасным и непонятным было то, что солнце по-прежнему широко разбрасывало теплые лучи, небо нежно голубело, береза доверчиво касалась ветвями красной крыши комендатуры. Все было прежним, но в нем, в Толе, что-то изменилось в те минуты, пока кричал убиваемый человек: будто вошел кто-то в большую, ярко освещенную комнату, щелкнул выключателем и погасил часть лампочек.

Человека убивали бесконечно, и вот эта бесконечность вдруг оборвалась. Резче стали слышны удары, крик пропал.

Немцы взошли на крыльцо, закурили. Неподвижное тело страшно белело на траве.

А второй убежал. Его повели расстреливать в лес.

Когда после залпа Порфирка направился с лопатой к яме, из нее пружиной взметнулось что-то белое и исчезло в ельнике.

Человек, видимо, упал в яму за какое-то мгновение до залпа. И когда он вскочил на ноги, растерявшиеся немцы даже не сразу начали стрелять.

Через несколько дней опять появились «Толики». Их было уже четверо.

За клубом говорили:

– Опять кто-то поплатится.

– Ну, теперь «Толики» хитрее стали. Прошли по всем хатам, ни одной не миновали. У одних – попить, у других – огонька.

– Попробуй кто донеси: у тебя тоже были. А не были, значит, ты и есть самый подозрительный.

– Смекалка. Партизаны.

Так услышал Толя слово, пришедшее на смену «окруженцам», «примакам», «Толикам», слово, которое давно носилось в воздухе, – партизаны!

В конце сентября «приехал» Виктор. Так по привычке и сказала Любовь Карповна, испуганная и счастливая. Теперь слова живут как-то по-другому, с иным значением и точно цена им другая. Выплыли откуда-то из дедушкиного прошлого «волость», «пан», «бургомистр», «господин», «полицейский». Слова эти вязли в ушах, в памяти оживало: «У бурмистра Власа бабушка Ненила…» Казалось, среди живых стали бродить покойники. Оттого, что жизнь загрязняли слова мертвые, враждебные, нужнее и теплее сделались те слова, которые когда-то употребляли, может быть, недостаточно бережливо, как праздничную одежду в будни. Теперь «товарищ», «советский», «коммунист» – это надежда на самое малое и на самое большое: на то, что жизнь не кончилась.

И будничные слова звучат ныне по-другому и означают совсем не то, что означали до войны. Раньше, услышав, что приехал Виктор, Толя бежал к Петреням помогать Виктору разбирать чемодан с красками и альбомами. Теперь «приехал Виктор» означает вот что.

– Я тонко сплю, – рассказывает Любовь Карповна. – Сдается мне, на завалинке кто-то ползает, стену царапает, по окну достанет и опять по стене. «Мама, мама», – будто зовут меня. Не проснусь никак, все забыла, где я, что я. Толкаю локтем в стенку и кричу: «Романыч, проснись, Витик наш на дворе, Витика в кроватке нету». А сама руками лапаю, кроватку хочу найти. Это же надо, чтобы такое причудилось, сколько лет тому. Проснулась, страшно-страшно мне сделалось, к окну – ничего не видно. Когда посветлело, вышла, глядь – боже! Человек под окном, черный, оборванный. Порфирка по шоссе бежал, чуть не кликнула его.

– Этого еще недоставало, – сердито сказала мама, а Толе подумалось, что Любовь Карповна была лучше, пока она не проснулась.

– Я ж не знала, кто это, – оправдывается женщина с нелепыми стеклянными бусами на худой шее, – а как разглядела: о боже, сыночек! Тяну в хату, как неживого, а сама дрожу, чтоб не увидели. Надо доктора, а я боюсь, к вам прибежала.

– Отнесите бургомистру что-нибудь, – сразу распорядилась практичная мама, – а я приду с Владиком. Скажите там в волости, что он из Витебска добирался, в армии не был. Не пожадничайте только, а то я вас знаю.

Последние слова прозвучали ненужно резко, но мама редко когда разговаривает по-иному с людьми, которых мало уважает. И тем не менее Любовь Карповна бежит к ней по всякому делу.

Любовь Карповна заохала:

– Нету ничего такого. Что и придумать, не знаю. Часы у меня есть, еще Романыча. Он же так любил Витю, хотя и не родной был. – И тут же стала уверять зачем-то: – Да он, милочка, и не был в армии, авиаклуба своего он и не окончил, пришел в цивильном, невоенном.

– Хорошо, все равно несите, – бесцеремонно оборвала ее мама, – о сыне речь идет.

Любовь Карповна согласно закивала головой и убежала.

– Верь ей, – раздумчиво проговорила мама, – занесет какую ломачину, только разозлит того бургомистра.