Петер Хенн - Последнее сражение. Немецкая авиация в последние месяцы войны. 1944-1945

– Лейтенант Хенн докладывает о возвращении из вылета.

Я, должно быть, выглядел нелепо, если судить по впечатлению, которое я произвел на группу пилотов, сопровождавших меня.

– Хорошо, мой мальчик, на этот раз вы все разбили на куски.

Я туповато улыбнулся.

– Что с вами случилось?

– Понятия не имею, герр майор.

– Вы выглядите не слишком хорошо, но это не имеет значения. Главное в том, что вы вернулись назад. Навестите «шарлатана» и разрешите ему поработать стетоскопом.

Он сопроводил меня в Ничка-Банья, пригород Ниша, где было несколько гостиниц, превращенных в госпитали. Мне предоставили отдельную комнату и немецкую медсестру, чтобы она заботилась обо мне. К сожалению, ее имя было Гертруда, а не Маритта. Я не сильно пострадал, никаких переломов не было. Моя голова, однако, доставляла мне много неприятностей. У меня в ушах постоянно стоял гул. Находясь в госпитале, я много размышлял. Проходили дни. Монотонно, скучно, отвратительно…

Моя голова по-прежнему была обмотана бинтами. Распорядок дня всегда был один и тот же. Посещение «шарлатана». Хлеб и масло на завтрак, затем четыре часа наводящих тоску размышлений, прерываемых обедом. Картофельное пюре и предписанный послеобеденный сон. Потом еще четыре часа смертельной скуки, чай и повторный осмотр. Еще три часа раздумий, кофе с молоком, вечерний градусник и спать.

Однажды я не удержался и спросил доктора:

– Я смогу снова летать?

Он покачал головой:

– Смотрите на вещи проще, молодой человек. В любом случае вы должны будете оставить полеты на больших высотах. Ваш перелет сюда на «Юнкерсе» не принес ничего хорошего. Я знаю, что невозможно было сделать что-то иное, потому что вы никогда не смогли бы добраться сюда поездом из-за партизан вокруг. Вы можете представить, вначале я думал, что у вас трещина в черепе, но теперь я уверен, что это обычное сотрясение. Мы должны подождать, пока не увидим рентгеновские снимки. В настоящий момент мы будем делать вам внутривенные инъекции. Сорок кубиков глюкозы через день.

– Прекрасная перспектива.

– Через неделю мы снимем повязки. Я с интересом посмотрю, как румыны заштопали вашу левую бровь.

Чем лучше мне становилось, тем более активно я вел себя. Должно быть, я был самым раздражительным пациентом.

Наконец наступил день, когда ворота госпиталя открылись, и я уехал. Бледный и молчаливый, я присоединился к своей группе. В ней произошли большие изменения. Многочисленные новички заняли места старых пилотов, и я не знал их. Старое ядро растаяло, и я походил на рыбу, вытащенную из воды.

У меня в бумажнике лежало заключение доктора, в котором можно было прочитать: «К полетам непригоден. Нуждается в постоянном наблюдении. Медицинская комиссия должна решить, может ли этот человек участвовать в боевых вылетах или нет. Необходимо провести тщательное обследование, чтобы выяснить, в состоянии ли пациент переносить высоту».

Когда главный хирург дал мне это свидетельство при выписке из госпиталя, я подумал: «Хорошо, для тебя больше не найдется ручки управления. Ты распрощаешься с „Мессершмиттами“ и с парнями…»

Несколькими днями позже адъютант группы объявил мне:

– Вас переводят в Германию.

– Да, я уже слышал. На следующей неделе.

За два дня до моего отъезда меня вызвал Старик. Он ходил туда-сюда, как обычно, с непокрытой головой. Едва ли когда-либо он носил свою фуражку.

– Вот и вы, Хенн. Я только что написал личный рапорт относительно вас. Я собираюсь прочитать его вам.

«Ах, – подумал я, – наступил великий момент. Теперь он обращается ко мне формально».

Стоя там и чувствуя глубокое отвращение, я слушал.

– «Он очень инициативен и наделен способностью к импровизации…»

«Это, конечно, причина того, почему я никогда не поднимусь очень высоко по служебной лестнице», – размышлял я.

Внезапно я ощутил полное безразличие. Я мог больше не заботиться о том, что командир думает обо мне. Эта бумага, которую он держал в руке, не содержала никакого секрета счастья, и однажды, возможно скоро, станет совершенно бесполезной.

Я слушал, как он оглашал эту чепуху. Две страницы машинописного текста представляли общий итог его раздумий. Каких усилий, наверное, это потребовало от него. Несмотря на свою скуку, я, однако, насторожился, когда услышал: «Неисправимый индивидуалист».

Я не смог удержаться, чтобы не произнести:

– Так-так.

Он посмотрел на меня, а затем, после паузы, продолжил свое длительное перечисление.