Петер Хенн - Последнее сражение. Немецкая авиация в последние месяцы войны. 1944-1945

Тяжелая тишина давила мне на плечи, словно свинцовая глыба.

– Черт! – произнес командир группы. – Кто сбил «Мародер», вы или Герберт?

– Я не знаю. Мы оба стреляли одновременно. Я даже не видел, что он упал. Как я могу сказать?

– Прекрасно. «Мародер» будет записан на счет Герберта.

– Вы совершенно правы. Я не думаю, что сыграл в этом большую роль.

Я встал и пошел в свою комнату. Зиги последовал за мной.

– Все думали, что ты погиб.

– Ты думаешь, что я не заметил этого? Меня это заботит меньше всего. Сегодня я в порядке, а завтра…

– Не говори словно полный идиот. Мы думали так, потому что видели, как ты пикировал в последний раз. За твоей машиной тянулся дымный шлейф, но никто не видел Герберта. Ты, стреляя из всех своих стволов, встал на дыбы. Так что мы подумали…

– Да, я знаю, что вы подумали. Вот что значит слишком много думать. Бедный старина Герберт. Он не вернется. Вы можете быть уверены в этом. Он, должно быть, получил попадание в голову через ветровое стекло. Вряд ли он почувствовал что-нибудь. Он заходил в атаку с опущенной головой и попал под очереди хвостового бортстрелка. Я почти поразил того своими пулями. В следующую минуту он попал бы в меня. Сегодня это был Герберт. Завтра это буду я… или ты. Каждый попадет в исповедальню. Теперь у нас остались только три ветерана: Старик, Гюнтер и Вальтер. Ни ты, ни я не принадлежим к этой категории. Мы посередине. Слишком старые для новичков и слишком молодые для «стариков» одновременно. Кого назначат командиром эскадрильи? Конечно, не меня, и ты можешь выбросить из головы мысль, что это будешь ты. Можешь быть уверен, что Герберта заменит кто-то другой.

– Ты предполагаешь, что это меня заботит?

– Задумайся на мгновение, Зиги. На другом конце аэродрома есть черный крест, а под ним лежит американец, которого ты сбил. Герберт даже не будет иметь такого ящика. Он встретил конец в своем самолете и, должно быть, разлетелся на тысячи частей, когда ударился о землю. Можно свихнуться, когда подумаешь об этом. Они не найдут ничего – ни кости, ни кусочка плоти. Взрыв превратил его в пепел. Похоронить его невозможно. Герберт превратился в ничто.

– Подумай о чем-нибудь другом, Хенн.

– Ты прав. Лучше держать свой рот на замке.

Они никогда не нашли бы Герберта, даже если бы искали его в течение недель. Я указал на карте место, где совершил аварийную посадку. По теории его машина должна была быть найдена где-то поблизости. Командир группы отказался уведомить его родителей, пока тело не будет найдено и идентифицировано. Наконец, спустя несколько недель оно было обнаружено в роще на вершине холма. Воронка и обломки самолета. Подобно американцу, который был похоронен на нашем аэродроме, Герберта похоронили в том месте, где он упал… Где-то около Чивитавеккьи.

Однажды могила в конце взлетно-посадочной полосы украсилась бумажными цветами. Их там разместил механик Герберта. Могила его командира была слишком далеко от аэродрома, так что он решил, что лучше положить цветы на могилу американца. Цветы оставались лежать на глине, пока ветер не рассеял их, а дожди не выбелили. Два мира, разделенных пропастью и все же одинаковых. С одной стороны, венок из красно-белых цветов в Тускании у подножия креста с личным номером. С другой стороны, в лесу около Чивитавеккьи, в тени маслины, второй крест с каской. Какие-то пехотинцы поместили на крест каску, заметив табличку, что в могиле лежит тело немецкого гауптмана. Две могилы, два креста, противник и друг – никакого различия. Результат один и тот же. Погибшие на поле битвы.

Герберт был наиболее квалифицированным пилотом среди нас. Неразговорчивый по природе, уроженец Бреслау, он был связующим звеном между старым и новым поколениями летчиков. Хладнокровный и расчетливый, никогда не раздражавшийся, всегда дружелюбный, настоящий товарищ. С ним вы могли говорить открыто и высказывать все, что думали. Я помню, как однажды на Сицилии пришел к нему ночью после наших первых вылетов.

– Герберт, я в панике.

– В панике? Не мелите чепухи. Вы не знаете того, о чем говорите. Я в своей кабине гораздо чаще покрывался испариной от испуга, чем вы когда-либо в своей жизни, но никогда мне не приходила в голову мысль, что я боюсь. Главное, видите ли, состоит в том, чтобы преодолеть препятствие, перескочить через преграду, справиться со своим собственным инстинктом самосохранения. Это трудная задача, и мне дорогого стоило, чтобы научиться этому. Поверьте мне, Петер, что я так же пугаюсь, как и вы. Я дрожу подобно всем другим, всем без исключения. Некоторые притворяются, что они не боятся. Это – ложь. Есть другие, которые презирают смерть и тоже притворяются, что не боятся. И это – ложь. Третьи презирают смерть и плюют в лицо своим страхам. Не каждый это может, и, кроме того, это бессмысленно. Несмотря на показное бесстрашие, по их спинам также течет холодный пот, и я могу сказать вам, что некоторые из них испуганы гораздо больше, чем мы. Всегда соблюдайте и помните одно правило, Хенн. Понимая, что испуганы, никогда не показывайте этого. Никто неверно не истолкует, если вы признаетесь в этом. Но совсем иное дело, если в критический момент вы решите сбежать, притворившись, что ваш двигатель теряет обороты. Этого вам никогда не простят. Никогда не показывайте ни малейшей трусости. Лучше пусть вас вызовут на ковер. Я знаю, что это нелегко. В военное время вы никогда не сможете повернуть колесо истории назад, даже если захотите, но, прежде всего, не мучайте самого себя. В следующем вылете придерживайтесь меня, и я буду говорить вам, как нам не испачкать наши штаны. Вы сами все увидите. Это поможет вам почувствовать себя лучше. Вы не должны пугаться. Я верну вас обратно на аэродром. Вы можете положиться на меня.