Олег Сидельников - Пора летних каникул

— Бегом! — скомандовал папа. Он бежал тяжело, с одышкой и все-таки изредка выдыхал зло: «Дурак! Товарищей бросил».

В городском парке разыскали нашу скамейку, но трупов не обнаружили. Грохнула еще бомба, должно быть, здоровенная, но, к счастью, далеко. Отлежавшись, мы продолжали поиски. В темноте я оступился, вскрикнул от неожиданности, упал на что-то мягкое.

Мягкое тоже вскрикнуло — голосом Вильки:

— Ой!.. Дьявол! Кто это на своих кидается?!

В ровике, куда я угодил, сидели три моих «мертвеца». Забыв о бомбежке, мы загалдели:

— Куда ты исчез, Юрка?

— А вы куда?

— Никуда. А ты куда?

Папа показал себя молодцом. У меня буквально мурашки по спине бегали — так я боялся, что он расскажет о моем позорном бегстве с вверенного мне поста. А он оказался дипломатом, помалкивал, выжидая, пока ребята выложат все. А они-то старались вовсю. Когда ударила бомба, их, как и меня, шмякнуло оземь. И они тоже решили, что убиты. И поэтому долго лежали, не шевелясь, и, конечно же, дрейфили отчаянно, не хуже моего! А когда поднялись — ахнули: исчез Юрка Стрельцов, разнесла его бомба в дым!

— А ты, оказывается, живой! — восхищенно крикнул Павка.

Глеб все же смотрел на меня как на привидение и недоверчиво покачивал головой. Вилька хлопал по спине и приговаривал:

— Ай, молодец! Ай, чертяка!

И тут папа показал себя просто великолепно. Он сказал:

— Юрка не только чертяка. Едва он увидел вас, растерзанных и поверженных в прах, он побежал за помощью, чтобы спасти то, что от вас осталось. Естественно, он обратился ко мне — старому солдату. Мы, правда, малость замешкались… пришлось доставлять в укрытие женщин и детей, — папа ехидно щипнул меня за руку, — новее же мы поспели вовремя. Так-то вот, аники, они же воины.

Бомбежка была странная. В небе гудело, но бомбы больше не падали. Мы выбрались из ровика, сели на скамейку. Друзья мои конфузились. Они понимали, что сплоховали. Павка нахохлился.

Едва утренний туман заволок Днепр, исчезло и нудное «Ззу-у-уз-з-у-у…»

Папа давно ушел домой, а мы все сидели. Товарищи с завистью разглядывали мое дергающееся веко, разорванную губу и расцарапанное ветками лицо.

Я ликовал.

Утром Софья Борисовна (она все-таки хорошая тетка, если бы не война) зашила мне губу, помазала йодом ссадины. Веко продолжало дергаться. Настоящая контузия! Соседские ребята ходили за мной гуртом.

В городе только и было разговоров, что о бомбежке. Старые и малые бегали смотреть на воронки, собирали осколки, судачили насчет того, что, мол, прилетел герман, а стрелять в него не из чего.

Ходили самые разноречивые слухи… Немцы выбросили парашютный десант на Хортицу… В город проникли диверсанты!.. Неизвестные в гражданском разбрасывают в щелях комки ваты с чумой и сибирской язвой.

Началась волна шпиономании, и я стал ее жертвой. Мы бродили по городу в поисках разрушений. Их оказалось до обидного мало. Говорили, правда, что угодило в плотину и затон с турбинами, но там было оцепление.

Павка предложил осмотреть район железнодорожного моста.

Возле здоровенной воронки толпились мальчишки. Спускались на дно ее, искали осколки. Мы тоже занялись делом.

Павке повезло, он подобрал фиолетово-сизый кусок стали величиной с кулак — зазубренный, с колючими коготками. Если понюхать его — пахнет кислым, вонючим.

Мы нюхали осколок долго, с наслаждением.

— Диверсант! — раздался вдруг звонкий ребячий голосок. — Дядя, смотри — диверсант.

Я оглянулся и обомлел: белесый мальчуган лет десяти показывал на меня пальцем. Усатый дядек в замасленной кепке машиниста открыл от удивления рот.

— Диверсант?!

— Диверсант, дяденька, диверсант! — заверещал сопливый Шерлок Холмс, испуганно вращая глазами. Голос его срывался от ужаса и восторга. — Смотрите, дяденька, — настоящий немец-перец-колбаса, и морда вся изодрана, это он, наверно, брякнулся, когда ночью с парашютом прыгал!..

Поднялся невообразимый галдеж. Вмиг меня обступило колышущееся кольцо. Откуда-то появились взрослые. От моста к месту происшествия бежали двое с винтовками наперевес, они словно, собирались с ходу поднять меня на штыки.

С испугу у меня язык отнялся. И у моих друзей тоже. Павка, правда, пытался развеять подозрения, кричал: «Граждане! Успокойтесь, граждане!», но его попросту вытолкнули в сторону. Все смотрели на меня с опаской и злобой. Руками, однако, никто не трогал, видимо, побаивались — вдруг я из штанов выхвачу гранату.

Я покосился на Вильку и Глеба — на них лица не было. Бледные, губы трясутся. Честное слово, в тот момент они здорово смахивали на настоящих фашистов. Воображаю, какой вид у меня!