Иштван Галл: На крыльях пламени

— Как же! — кивнул Габор. — Проклятая, говоришь?! Ну да, хвалить-то ведь нельзя, а то удаче — каюк!

— А я тебе не какой-нибудь охотник, чтобы верить в приметы! — распетушился Фаршанг и тем окончательно себя выдал.

— Да знаю я, старые лисы, вроде тебя, считают…

— Не верю я в приметы! Нет, само собой, бывают дурные знаки, — он глубоко вздохнул. — К примеру, есть одно такое присловье. Оно приносит беду.

— Что за присловье?

Фаршанг пожал плечами:

— Так его же нельзя повторять, а то накличешь беду. Ты что, не понимаешь? Ну, в общем, это звучит как призыв: поехали на тот свет!

— Хотелось бы услышать, — поддразнивал офицер.

— А ты не хоти, — проворчал Фаршанг и добавил, желая избавиться от дальнейших приставаний, — потому что тогда — аминь!

Снаружи, на лужайке, один из новобранцев, с чуть отросшим ежиком на голове, изо всех сил стараясь выглядеть солидно, обратился к командиру отделения:

— Товарищ ефрейтор, эта мина сейчас не взорвется?

Фаршанг в ярости заорал из своего укрытия:

— Молчать во время установки мины! Это вам не посиделки!

— Слушаюсь, — пролепетал любознательный новобранец.

— Молчать!

— Слушаюсь!

Лейтенант Габор потешался над стариком:

— Да хватит тебе. По новым правилам, даже если ты вовсе запретишь ему разговаривать, он все равно должен ответить: слушаюсь.

В прежние времена Фаршанг пошумел бы еще, а теперь вдруг понял: не стоит. И еще он понял, что этакая житейская мудрость не означает ничего хорошего, а означает только одно: старость.

И то сказать, на самом деле у него осталась одна, одна-единственная заветная мечта: сажать картошку. Настоящую картошку. (Ведь старые минеры вроде него ласково именуют картошкой зарытую в землю мину.) И тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, скоро эта мечта сбудется — он уйдет на пенсию.

Фаршанг двадцать лет протрубил в старой армии, где всем было ясно, что человечество делится на солдат и вонючих штатских, и еще там была жестокая воинская философия: весь мир — огромный свинарник, и каждый получает по заслугам — будь то штык в живот или пуля в морду.

Вид старшина имел весьма импозантный, казалось, природа сотворила его в приступе расточительства. Невероятно широкая грудь, огромная голова на дочерна загорелой шее, косматые брови, на правой щеке грубый рубец и лишь под глазами — уютные лучики морщин. Старый пиротехник, он годами монтировал, заряжал, прилаживал мины, бомбы, гранаты, адские машины, У него была присказка: «Это вроде как с женщинами — соображать надо, как к ней подойти». Но бывали и у него промашки. На руке не хватало двух пальцев, спину украшали бугристые шрамы. Еще он слегка прихрамывал. Словом, каждая часть его тела была отмечена фирменным знаком избранной им профессии.

А уж о нервах и говорить не приходится! Они совсем ни к черту не годились. Ему не раз казалось, что под кожей у него идут стальные провода, он чувствовал, как эти провода натягиваются, и знал, что, если когда-нибудь какой-нибудь из них лопнет, он сам разлетится на черепки, как разбитый глиняный кувшин.

В последнее время он часто жаловался командиру взвода:

— Я когда-нибудь свихнусь от вопросов этого малого. «Что? Когда? Почему? Зачем?» И так целыми днями!

— Любознательный паренек, — хладнокровно возражал Габор, которого вообще невозможно было выбить из колеи. Однако урезонить Фаршанга было нелегко.

— За тридцать лет я обучил столько новобранцев, что с ними можно целую войну проиграть, а вот такого до сих пор не видел. Понимаешь?

— Да брось ты, не обращай на него внимания.

— На него-то мне наплевать, но он уже задурил головы всему твоему взводу! Сначала над ним только ржали. А теперь: не взорвется? — а почему не взорвется? — а точно, что не взорвется? И целыми днями — та же песня. Раньше я бы попросту рявкнул на такого субъекта: обоср… со страху, так беги к мамочке! А теперь ничего такого уже не скажешь.

Проклятые вопросы новобранцев выводили его из себя как ничто другое.

— Спокойно, — увещевал он сам себя, выйдя из-под дерева и направляясь к ним, — спокойно!

— Гор, сынок, — это прозвучало ласково, а потому особенно устрашающе. — Гор, сынок!

— Я!

— Не надо мельтешить, дорогой мой!

— Слушаюсь! Я только хотел спросить…

— …твою мать! — заорал Фаршанг в бешенстве, но потом все же взял себя в руки, глубоко вздохнул и вновь заговорил ужасающе кротко: — Сынок, дорогой мой, единственный сыночек, обещай, что не будешь больше задавать глупых вопросов.