Иштван Галл: На крыльях пламени

— Крупный скандал был?

— Ой-ой! — счастливая, простонала Бориш. А там, у нее за спиной, наверное, булькал наваристый суп, томилось жаркое в обильном соусе и потрескивали в шипящем жире кусочки картофеля. Бориш смотрела на нас, как на цыплят, которых она собирается резать.

И от уложенных узлом волос, от всего ее тела, от передника, что обтягивал ее круглый, упертый в перила веранды живот, исходил одуряющий аромат триумфального пиршества.

Перевод Т. Гармаш

Жара. Мы плетемся вдоль железнодорожной насыпи из «прерии» домой; у наших ног по потеющим капельками смолы шпалам скользят притворно кроткие стальные змеи с ослепительно блестящими спинами: в дрожащем от зноя воздухе кажется, что далеко впереди они соединяются и поднимают головы, чтобы наброситься на кого-то раскаленным телом.

Из выгоревших серых лугов и задыхающихся желтых пшеничных полей выходим наконец к дворцовому парку. По шуршащему гравию насыпи съезжаем под густую крону деревьев, и вот уже нас обнимает тень, и прохладно льнет к спине мокрая от пота рубашка; расстегнув китель, я стараюсь отлепить ее от тела. Мягкая извилистая садовая дорожка приятно пружинит под нашими минерскими сапогами на толстой подошве.

Пепе показывает вперед, где проглядывает сквозь листву дворец.

— Смотри, какой домик имеет в наши дни каменщик!

Я отвечаю ему в тон:

— А чьим же ему еще быть? Он ведь стахановец, хорошо зарабатывает.

— Значит, этот каменщик нашел, чего искал.

Мы всегда так дурачимся, когда, плетясь с границы домой, доходим до парка. В прошлом году мы еще видели гуляющего в тени деревьев графа в брюках гольф, клетчатом пиджаке, с английскими усиками на безразличном помятом лице. Но на рождество он решил круто; изменить свою жизнь, что, собственно говоря, ему и удалось: он попытался бежать в Австрию и с тех пор лето проводит в Сталинвароше среди каменщиков. А мы переселились в парк. Не во дворец, от разбитого дворца только и осталось, что видневшийся издалека импозантный фасад с лепными барочными гирляндами да дыры окон с оборванными жалюзи. А за этой декорацией царила благородная тишина поросших бурьяном развалин.

Уцелели лишь прежние хозяйственные постройки, и свою кухню мы разместили в каретном сарае. В этот ранний час оттуда доносятся не запахи пищи, а только радиомузыка. Памач суетливо чистит картошку, в такт музыке размахивая черным чубом — и иной раз кажется, голова у него слетела с плеч, словно вырвавшийся из рук воздушный шарик, и носится вокруг шеи. С тех пор как он очутился далеко от мин — я назначил его поваром, — на цыганской физиономии Памача неизменно сияет улыбка.

— Голодные? — кричит он, стараясь переорать ревущее радио.

Стряхнув с себя картофельные очистки и отерев руки о штаны, он отрезает два ломтя хлеба, обмакивает в коричневый топленый жир и густо посыпает ломтиками лука. Пока мы лопаем, он смотрит на нас преданными собачьими глазами.

Сами мы поселились в воловьем хлеву. С двух сторон перед яслями во всю длину строения набросали соломы, постелили на нее одеяла, а в ногах, у бетонированной канавки для стока навозной жижи, возвели барьер из зеленых солдатских чемоданов, чтобы солома под ногами не разъезжалась в разные стороны. Жилье получилось прохладное и просторное, а беленые стены все еще дышали здоровым и мирным запахом животных.

Я присел у двери, закурил. Пепе принялся мыться и переодеваться.

— Ты ведь все понимаешь и не сердишься на меня, правда? — спрашивает он, стаскивая с себя пропотевшую форму. — Я должен попробовать.

— Конечно. Попробуй…

— Папа велел выпить перед этим пять двойных кофе.

— Ну и выпей пять. Или десять. Не забудь посолить, так сильней действует.

— Хорошо, что ты сказал; попрошу у Памача соли. В эспрессо, как пить дать, нет.

Он выплеснул воду из таза за дверь и, вытирая голову, подмигнул мне из-за полотенца.

— Как ты думаешь, удастся?

Я сплюнул окурок в лужицу мыльной воды.

— Не знаю, Пепе. Наверное, надо рассчитать так, чтобы кофе подействовал, когда ты будешь уже у врача. А это непросто.

Он почувствовал, что я не в духе.

— Я постараюсь, если ты меня отпустишь.

— А вдруг тебе придется долго ждать? Сам знаешь, как это бывает в госпитале. — Я пытался сделать вид, будто забочусь о нем, а сам все больше злился. — Сидишь в этом их провонявшем эфиром коридоре на гнилой деревянной скамье, мимо роскошные сестрички ходят, бедрами покачивают, а ты ими и полюбоваться-то не можешь, психуешь как дурак, а время все идет, идет!