К. Цетник - Дом кукол

Странный человек этот Вевке, размышляет Даниэла. У него счет еще ведется на «семь». «Приготовленная для семерых пища хватит и на восьмого…» С тех пор, как случилось несчастье с Тедеком, она не может показаться в его комнатушке. И никогда она не войдет туда. В принципе, Вевке должен был ненавидеть ее. Вся его семья должна ее ненавидеть. Тедек был любимцем, все они гордились им. Но разве она виновата, что Тедек вышел из гетто. Все говорят, что ради нее. Но ведь не раз бывало, что Тедек выходил из гетто и перебирался на арийскую сторону. Фарбер всегда оказывал ему помощь в его нелегальных командировках. Много раз он пробирался на арийскую сторону — и всегда удачно, без провалов. Мозг Тедека был поглощен одним: как добраться до словацкой границы через Бескидские леса? Будто не было других забот. У Тедека был разработан план — оттуда добраться до Палестины. План, разработанный до мелочей. И должно же было случиться так, что как только он шагнул за ворота гетто, его поймали. Если бы не она, возможно, Тедек не стал бы думать над подобным планом, планом, который не сулил ничего хорошего. Тедек был влюблен в нее. Все это знали, кроме нее. Она старалась не давать ему повода к подобному изъявлению чувств. Она как могла противилась его плану, потому что чувствовала, что он это делает ради ее спасения. Как же она теперь покажется перед его семьей? Пока еще не известно, куда его направили, то ли в Освенцим, то ли в другой лагерь. Но какая, в сущности, разница? Во всех этих лагерях люди исчезают, как в морской пучине.

Фотографии… Фотографии разных форматов, большие и маленькие, падают из распоротой одежды, из карманов. Они валяются на полу. На них наступают. Вначале, когда, бывало, выпадет из кармана фотокарточка, пытались прочесть надпись на обратной стороне. Теперь перестали. Распорядительница Ривка сгребает их в кучу, как мусор. Никто уже на них не обращает внимания: женихи и невесты, младенцы в колыбелях, молодые парни.

Теперь уже никто не читает надписи на обороте этих снимков. Часто их и не понять совсем. Надписи сделаны на голландском, на французском, на русском, на немецком языках, иногда по-чешски, иногда на греческом, на идиш. Кто тут знает так много языков?

«Пищи, приготовленной для семи, хватит для восьми…», — эти же слова сказал Даниэле Вевке в первую ночь их прибытия из Кракова сюда; он сказал об этом, как только ему удалось спасти ее из рук «еврейской милиции». Тедек был с ними, но она его еще не знала. И Менаше был там. Тогда он и сказал ей: «Пища, приготовленная…» Сегодня он повторил эти слова. Для него они все семеро еще существуют…

Тедек, видимо, утратил чувство реальности. О нем всегда говорили как о разумном, степенном человеке; он ведь знал, что младший брат его, Менаше, погиб при попытке пробраться в леса. В сущности, какая разница: Славянские леса или Бескидские? Ведь еще до гибели Менаше бывали случаи, когда находили трупы евреев, выброшенных из лесов на дорогу с приколотой к телу запиской: «Застрелен, но не немцами», а подпись гласила: «Польские партизаны». Тедек ведь это знал очень хорошо, но все же не переставал толковать: «Не хочу ждать, пока немцы убьют всех евреев в гетто!» Что она только не делала, чтобы отговорить его от этого безумного плана? Но Тедек не поддавался ни мольбам, ни уговорам. «Не вернусь я в гетто! Будь что будет!» Вевке все это слушал, проглатывал и молчал.

В ту ночь, когда Тедек вернулся домой, он им сказал: «Менаше перешел к партизанам…» До сих пор по Вевке нельзя узнать, верит ли он в это, или знает страшную правду. Жена Гитл стояла лицом к плите. Ее слезы капали в пустые горшки, которые она по привычке переставляла с места на место. Вевке стоял сзади и говорил ей

— Гитл, радость моя, вот увидишь, Менаше скоро-скоро вернется в русском танке, величиной с дом Гелера. Увидишь, моя Гителе, убедишься.

Сказав это, он быстро вышел из комнатки, будто кто-то гнался за ним!

На высоких столах закройщики выкладывают куски распоротой одежды. По цветам. Гладкий темно-синий — ткань учеников; черная ткань — одежда религиозных евреев и бухгалтеров; просвечивающий шевиот — для прогулок в теплые зимние дни. Куски лежат стопками. Закройщики вдавливают свои острые ножи глубоко в ткань, вырезая «пары», которые передаются в пошивочный цех, а оттуда, сшитые, отправляются в сапожную.

Когда «Особый отдел» решил открыть в гетто сапожную мастерскую, началась страшная беготня в «юденрат». Каждый хотел стать сапожником. Люди тайком вытащили свои последние драгоценности и отдали их людям из «юденрата». Что может быть лучшего для еврея, чем рабочая карточка предприятия «Особого отдела», его величества «Особого отдела», ведающего отправкой евреев в немецкие лагеря? Ведь должно же быть ясно, как день, что этот отдел не пошлет своих рабочих в лагеря, когда они так нужны тут. Но вдруг выяснилось, что в гетто нет сапожников, так как ремесленников схватило гестапо в качестве выкупа за богачей. Кто бы мог подумать, что наступит день, когда в гетто не найдется сапожника? Пришлось иметь дело с «интеллигентами» и с «закручивающими гайки» (так звали тех, которые были в состоянии купить для себя фальшивые рабочие карточки); но они не умели шить обувь. Легко представить себе радость «юденрата», когда явился Вевке, известный во всей округе сапожник, и не простой сапожник, а буквально художник своего дела. Да, он спас положение. Он был назначен техническим мастером сапожной и стал обучать евреев гетто сапожному делу.