К. Цетник - Дом кукол

В углу чердака стоит человеке таинственным видом; руки у него в карманах. Входящий протягивает дрожащую руку и как бы спрашивает глазами: «Тут в самом деле достаточная порция?»

Пара других глаз отвечает: «Все в порядке».

«Ты не обманываешь меня?» Человек слегка хлопает клиента по плечу, и его долгий взгляд означает: «Ты можешь быть вполне уверенным».

После этой мрачной церемонии сапожник может начать есть пирожки с сыром.

Откуда здесь берутся такие пироги?

Из глубин полутемного буфета словно кошмарное видение подымается над полом голова буфетчика. Один из компаньонов беспрестанно шепчет:

— «Четверть…» «Покрытый пеной…» «Сладкий…»

Буфетчик ползает где-то там, на полу, взвешивает, режет, делит жареного гуся, вытаскивает пробки из пивных бутылок… Работы много. Его не слышно, он только протягивает руку. Вот «четверть» — четверть жареного гуся: «покрытый пеной» — большой бокал пенистого пива; вот «сладкий» — пирог с сыром в 250 граммов весом. Все это совершается молча. Формы для выпечки пирогов спрятаны в подполье между балками чердака.

На чердак подымаются в течение всего дня. Подымаются, опускаются; никто не разговаривает, никто никуда не смотрит. Перед входом стоят тихо дожидаясь своей очереди. Стоят и ждут.

Это случилось в одну из погожих летних ночей в конце недели. Немцы напали на портновскую мастерскую Швехера в первом еврейском квартале. Они остановили все машины и взяли людей в трудовой лагерь. Среди схваченных был Гарри.

В сапожной Вевке переходил от одного стола к другому, из одного зала в другой, не находя себе места. Дух гетто проник сквозь стены крепости, называемой сапожной мастерской. Вевке хотел подойти к Даниэле, сказать ей несколько слов в утешение. Но, остановившись у порога тряпичного зала, он не смог пойти дальше. Увидя наклонившуюся над тряпьем девушку, он растерял все слова. Вевке всегда сполна чувствовал боль других. Нет, лучше сейчас не подходить к ней. Он уселся на скамеечке возле одного из столов, схватил «пару» со стола, взял колодку и погрузился в работу, как человек, зашедший в шинок залить горе.

Люди уже перестали обсуждать события в мастерских Швехера. Каждый замкнулся в себе и терзал себя вопросами, на кого в этот раз обрушится занесенный топор? Когда начнется ближайшая акция? Какая она будет? Нападут ли пять на мастерские? А может, будет акция на детей? А может, на женщин? Бездетные подсчитывали и приходили выводу, что прошло уже много времени с последней акции на детей, наступило время повторной акции. Имеющие сыновей рассчитывали, что ближайшая акция будет только на девочек. Все эти предположения и подсчеты сводились к тому, что именно его и его семью минет чаша сия. Все были уверены, что после нападения на мастерские Швехера, немцы на длительное время оставят в покое остальные мастерские. Что еще требовалось этим несчастным людям, кроме выигрыша во времени?

Бергсон, кантор синагоги, скосил глаза на молоток в руках Вевке. Как он быстро, с точностью фокусника, вбивает гвозди в узкую матерчатую ленту, окаймляющую деревянную подошву. У него, у Бергсона, «пара» обычно получается или длиннее или короче подошвы. Он старается, чтобы оба ботинка соответствовали размеру подошвы, но секреты сапожного дела ему, увы, недоступны. Не однажды застывала у него кровь в жилах: вбивая последний гвоздь, он убеждался, что работа не получилась. А за такой брак Шульце не раз посылал людей в Освенцим. Если бы не Вевке, Бергсон давно угодил бы в этап. Самое интересное, что появляется он в последнюю минуту. Издали Вевке принимает отчаянный взгляд попадающего в беду, садится рядом и спасает ботинок. Это какой-то особый секрет, известный только хорошим сапожникам; никому другому не дано постичь этой глубины профессионального уменья. Но сегодня даже Шульце не крадется вдоль стен рабочего зала. Мастерская выглядит погруженной в траур.

Вевке проворно работает и бросает в корзину ботинки один за другим.

«Своей работой он, наверное, хочет подпереть стены мастерской, чтобы они не пошатнулись и не упали», — думает по себя Бергсон.

Два десятка лет они жили по соседству в одном доме, и за все эти годы у него не было повода задуматься над величием души этого Вевке. Впервые он подумал об этом в тот день, когда немцы выгнали всех евреев из домов на улицы. Все плакали, жаловались, причитали — один только Вевке стоял спокойно. Жену и пятерых своих детей он поставил впереди себя, на плечи погрузил сапожный стол, в руки взял ящик с инструментами. На пороге квартиры он остановился на минуту, поставил ящик с инструментами на пол и пальцами, затвердевшими от клея, с трепетом провел по «мезузе». Потом нагнулся, взял ящик в руки и оставил дом, в котором прошла половина его жизни. Оставляя свой дом, он ни разу больше не повернул головы. По улице шли толпы, в воздухе носились крики и плач. Тогда казалось, что нет большего несчастья. Вевке шел в этой толпе, губы его были сжаты, засаленные от работы брюки блестели на солнце, а сапожный стол на его плечах витал над толпой, как шкаф для свитков Торы.