Михаил Алексеев: Хорошие мои люди…

О сомнениях своих, однако, помалкиваю: что будет, то и будет.

Но вот еще издали узнаю очертания большого села, острой занозой засевшего в памяти моих фронтовых побратимов — тех, разумеется, кто остался живым после трагедии, разыгравшейся в районе доселе неведомого населенного пункта. Здесь сложили свои головы командир моего полка полковник Ходжаев, зам полит подполковник Воронцов и много других солдат и офицеров нашей дивизии; многие дошли сюда из-под самого Сталинграда, многим было присвоено звание Героя Советского Союза за Сталинград, за Курскую дугу, за Днепр, за Днестр, за Прут, за Тиссу, но никому за Грон, хотя после Волги и Днепра тут были, пожалуй, самые тяжкие для дивизии бои.

72-я гвардейская дивизия форсировала Грон с ходу, заняла село Камендин и в пяти-шести километрах за ним освободила оборону. Было это в конце декабря 1944 года, а в конце января 1945-го гитлеровцы, стремясь спасти Будапешт, обрушили на нас огромные бронетанковые силы. Две недели шли кровопролитнейшие бои, такие, каких уже давно не видывали гвардейцы. Может быть, их осталось бы в живых больше, отойди они во время боев за Грон на исходные свои рубежи. Но к тому времени гвардейцы уже отвыкли отступать… Их окопы, артиллерийские и минометные позиции, пулеметные ячейки, воронки от бомб и снарядов оказались для них одновременно и крепостью и могилой.

Двадцать лет минуло, а стены многих домов, точно оспой, исковырены осколками. Ищу дом, где помещался наш штаб. Вот и примета — церковь, против которой стоял тот дом, точно против церкви. Примеряюсь, оглядываюсь — пусто против церкви.

— Сгорел, — подсказывает кто-то по-русски.

Вздрагиваю от знакомого голоса.

— Мартин, ты?

— Я, товарищ капытен!

Он стоит рядом со мной и плачет. Я еще креплюсь, но что-то заслонило дыхание. Вот он, наш милый Мартин, наш толмач, наш переводчик, воевавший вместе с нами под аккомпанемент орудийного грома: «Броня крепка, и танки наши быстры».

Я и теперь не знаю, где, когда и при каких обстоятельствах Мартин Рак, в ту пору молодой солдат, по доброй воле своей оставивший службу в хортистской армии, обучился русскому языку, но это был единственный житель Каменина, который помогал нам в общении с местным населением. Сейчас он член кооператива, немного постарел, но глаза его не утратили прежней живости.

Не улеглось еще наше волнение, как Мартин, а вслед за ним Янкуш Радован (во время боев ему было 17 лет), по должности нечто вроде председателя сельского Совета, высыпали на мою голову кучу цифр, будто бы я для того только и приехал, чтобы узнать, что в Каменине нынче проживает 1900 человек, что кооператив создан в 1958 году и что в кооперативе этом 1700 гектаров пахотной земли, что в 1961 году построили школу-девятилетку на 500 учеников, а также хлебопекарню и 150 новых жилых домов, что в кооперативе теперь на фермах 1200 свиней и 690 голов рогатого скота, а после войны, точнее, в сорок пятом году, оставалось всего-навсего 5 коров. А потом столовая для престарелых, опять же детский сад…

Не за цифрами я ехал. Это правда. Но отчего же и они так волнуют? Ответ я нашел немного позже, в Братиславе, в словах, высеченных на граните памятника павшим советским воинам:

«Ты, который приходишь сюда, отгони от себя боль и сострадание; пусть капли слез твоих не стучат о могилу. За гордость человека, за счастье людей живущих, за твое ясное лицо мы приняли смерть».

Потом мы поехали за Грон, на высокую гору. Отсюда далеко видны поля, которые когда-то были одним сплошным полем кровавой сечи. Расположились на самом лобном месте; из бункеров, служивших нам в ту далекую пору блиндажами, старики принесли густое вино цвета крови — той самой крови, которой так щедро была окроплена земля, где теперь раскинулись виноградники. С горы я показал дерево над самой рекой, возле которого когда-то вошел в ледяную воду, чтобы переправиться на другой берег.

Мартин поправил меня:

— Не у этого, а вон у того дерева вы переправлялись.

Я вспомнил, что первым человеком, которого я встретил в Каменине, был и тогда не кто иной, как Мартин.

Благословенна память друга!

Не знаю почему, но именно я повысил в звании это крохотное селеньице, окрестив его городом. На решительное заявление Иржи Лукаша, Любиши Секеровой и других сотрудников журнала «Кветы», что в Чехословакии нет и никогда не было такого города, я с не меньшей решительностью стоял на своем: есть! В доказательство приводил тот несомненный факт, что не только сам участвовал в освобождении этого города, но и встретил в нем 9 мая — первый день Победы. Мы сменили много карт, отыскивая мой город, и только на одной из них в районе Прибрам обнаружили точечку, столь крошечную по величине, что простым глазом ее не вдруг и увидишь — надобно было вооружаться увеличительным стеклом. И вот рядом с этой-то точечкой такими же малюсенькими буковками было начертано: Косова Гора.