Михаил Алексеев - Хорошие мои люди…

Временами Андрей испытывал мучительное угрызение совести. Как там ни говори, а ложь есть ложь, рано или поздно, но за нее придется держать ответ. Были дни, когда он ходил как побитый, глаз не смел поднять на жену. Сознание того, что втайне изменил ей, нафантазировал какого-то Ванюшку, с годами обострялось, становясь невыносимым. Много раз он подходил к парикмахерской с железной внутренней установкой рассеять этот туман, отбросить прочь призрачную завесу, но, не прошагав и десяти шагов от своего дома, понимал, что не сможет сделать этого. Достаточно было хоть на одну минуту представить, как встретил бы его признание Федосей Осипович, чтобы тотчас же отказаться от вроде бы и благого намерения. И сладкая ложь продолжалась. Продолжалась бы она бог весть сколько еще, не случись беды.

Андрея послали в командировку на полтора месяца. Он предупредил Федосея Осиповича, что уезжает в Сибирь… он сказал не на полтора, а на два месяца, для чего-то прибавив пятнадцать дней. Федосей Осипович грустно поморщился, вздохнул как-то по-детски судорожно.

— Коли надо, что ж, поезжай, Андрюша. Не простудись, сынок… Холода там, вишь, страшенные. Ну, а каковы дела у Ванюшки?

— Спасибо. Хорошо. Осенью — в десятый класс.

— Ишь ты? В десятый?! Времечко-то как бежит.

— Бежит, Федосей Осипович.

Они обнялись и расцеловались на прощание.

Вернувшись из поездки, Андрей первым долгом побежал в парикмахерскую. Только далеко от Москвы, в командировке, он по-настоящему понял, кем для него стал Федосей Осипович…

В прихожей, у гардеробной, стоял другой человек, еще не старый, с одной рукой. Андрей никогда его не видел, но он и не приходил в парикмахерскую, когда там не было Федосея Осиповича. Брился и стригся только в дни его дежурств. Значит, решил Андрей, сегодня не его время. Приду завтра. Но и назавтра Федосея Осиповича не оказалось на привычном месте. Не оказалось его и на третий и на четвертый день. И теперь уж Андрей, схваченный за сердце недобрым предчувствием, решил спросить у однорукого, а где ж его напарник, почему не приходит, не рассчитали ли за какую-нибудь промашку.

— Нет, не рассчитали… Помер Федосей Осипович, в одночасье помер. Стоял вот тут, ничего, бодрый, даже шутил. А потом как-то тихо присел на пол, прислонился к стене, глядь — он уже не дышит… А что с вами, гражданин? Он что, отец ваш?

Но Андрей был уже на улице.

Лишь на пятый день после приезда, узнав адрес у заведующего парикмахерской, отправился на квартиру Федосея Осиповича. Отыскал на Плющихе деревянный домик, один из тех, что покорно и безропотно ждут своей очереди на слом. В единственном подъезде первая дверь направо вела в комнатушку Федосея Осиповича. Ключ был у соседей. Андрей объяснил им, кто он и почему пришел. Открыли. Из старенького репродуктора, притулившегося в углу, по соседству с Николой-угодником, слышался голос Левитана — сообщались последние известия. Железная кровать стояла прямо у двери, какой-то старый зеленый сундучок, перехваченный со всех сторон ржавыми железными ремнями, кастрюля, закопченная на плите в голландке, посудная полка с двумя тарелками и одной деревянной ложкой, малость выщербленной. Вот и вся Федосеева утварь. На стене — единственная фотография в самодельной раме. Молодая женщина в темном платке, широколикая и большеглазая, со строго поджатыми губами. На руках у нее дитя. Должно быть, фотографию часто снимали со стены, потому как рама была сильно и свежо захватана.

— Он что же, коренной был москвич? — спросил Андрей.

— Да нет. В войну приехал. Откуда-то из-под Брянска. Больше мы ничего не знаем о нем. Старик не любил, когда его расспрашивали.

Андрей поблагодарил соседей и вышел, захватив зачем-то фотографию. От Плющихи спустился к набережной. Было ветрено, в левую щеку сыпал косой холодный дождик, капли его попадали за воротник. Над рекой носилась чайка, оглашая окрестность пронзительным, режущим по сердцу криком.

Передо мною — трое: танкист, пулеметчик и стрелок. Они называют себя Таманцами. И по тому, как они произносят это слово, догадываюсь, что писать его надо непременно с большой буквы, не иначе.

Таманцы!

А ведь никто из этих троих не служил в дивизии в ту грозную пору, когда пришла к ней немеркнущая слава. Тем не менее всякий раз, когда при них называют имя Таманской Краснознаменной ордена Суворова имени М. И. Калинина дивизии, горделивое чувство вспыхивает в груди, светится в их глазах, готовое выплеснуться наружу в скупых, но полных мужественной любви словах. И это понятно: они, эти трое, так же, как и сотни их теперешних сослуживцев, приняли боевую эстафету от ветеранов и теперь достойно несут в своих умелых руках с тем, чтобы в свое время передать ее новому поколению воинов, которые придут им на смену и с таким же гордым правом назовут себя Таманцами.