Геннадий Семенихин: Суровый март [Рассказы]

Пауль встал на ноги, подошел к стене и зажигалкой стал на ней что-то царапать. Работал он усердно, с натугой.

— Ты это чего? — не сразу догадался матрос. Пауль обернулся. Лицо его было взволнованным и торжественным.

— Камарад Марчук, мы должны оставить надпись. Я на немецком, а ты на русском.

— Верно, — подхватил матрос, — какой же ты умница, дружище. Пусть эти стены расскажут всем, всем, что здесь провели последние свои часы русский матрос Марчук и немецкий коммунист, его друг Пауль Клинге. — Матрос взял зажигалку и рядом на стене нацарапал: «Браточки! Отомстите за нас.

Смерть фашизму! Погибаем несломленными!»

В коридоре послышались шаги, отрывистые команды. Марчук понял, что это за ними. Он вскочил, шагнул вперед и встретился с грустными глазами Пауля.

— Держись, Пауль, — шепнул матрос. Дверь заскрипела на ржавых петлях. Марчук ощутил, как ноги наливаются неприятной тяжестью. Но он быстро поборол эту минутную слабость.

В узком проеме двери выросла фигура офицера, который его допрашивал. Фашист опять держал во рту папироску.

— Выходи, выходи! — крикнул он по-русски. Марчук столкнулся с беспечно веселыми глазами, снова ударила ему в виски горячая кровь, захотелось плюнуть в гладковыбритое голубоглазое лицо. «Только бы Клинге не дрогнул», — подумал матрос, опасливо косясь на соседа. Но высокий узкоплечий Пауль смотрел на фашиста с холодным презрением, и голова его была высоко поднята. Ни робости, ни тоски в широких глазах Марчук не прочел. Перешагивая через порог, Марчук, усмехаясь, спросил:

— Извините за беспокойство, герр обер-лейтенант. Вы нас как собираетесь: вешать или расстреливать?

— Расстреливать, — озабоченно ответил офицер.

И снова издевка в голосе матроса:

— Это несколько странно, должен вам заметить. Вы больше вешать любили, а потом фотографировать. Впрочем, оно даже и лучше — расстреливать. Веревка для Гитлера останется.

— Этой веревка еще и обер-лейтенанта успеют повесить, — без улыбки, громко и спокойно прибавил Пауль, — его честный немецкий народ будет повесить.

Матрос подтолкнул соседа локтем, шепнул:

— Терпи, братишка, теперь недолго осталось.

Когда их вывели, он снова обратился к офицеру.

— Значит, что же, будем работать на берегу пустынных волн? В полном уединении, так сказать?

Офицер вынул изо рта папиросу, кокетливо передернул плечами:

— Нет. Зачем же в уединении? Вас расстреляют на площади в присутствии населения.

Марчук кивнул.

— Ага, понимаю. Казнь для устрашения.

Они пошли. На улице их догнал влажный ветер, донесшийся с моря, обласкало большое яркое солнце. Пленные с жадностью вдыхали сырой воздух.

Семнадцать лет Марчук безвыездно прожил здесь. Вон на одном из перекрестков зияет воронка от авиабомбы, наполовину залитая мутной дождевой водой, а слева от нее — двухэтажный каменный дом с обгоревшими стенами. Марчук подумал, что сотни раз приходил он в этот дом, бегал по узким коридорам, здесь же впервые узнал о том, что земля круглая, и научился писать. Это была школа.

Шли дальше, и Марчук старался шагать медленнее, чтобы последние минуты своей жизни все вспомнить. Что осталось у него родного в этом городе, кроме кривых улиц? Давно умерла мать от тифа. Отец еще в тридцатом году погиб в бурю на рыболовецком сейнере. О младшем брате он давно уже ничего не знает.

Марчук увидел зеленые, покосившиеся от времени ворота, поваленный коричневый забор. Когда-то давно, лет шесть, а то и восемь назад приходил он сюда, к этому забору, и светловолосая девчонка в белом платьице встречала его. Дрожали тонкие ресницы, а в больших серых глазах сияла участливая улыбка. А в час последней встречи она спросила у него просто, по-детски: «Ну, а потом… после армии ты вернешься?» И прибавила: «Ко мне…» Он вздрогнул от нахлынувшей радости и хотел ее поцеловать, но отчего-то не решился, только погладил светлые косички, в которых алели аккуратно вплетенные ленты. Где она теперь, эта девушка? У калитки пусто, на асфальте камни и щепки.

Вышли на площадь, и матрос увидел притихшую в тревожном молчании редкую толпу: женщины с грудными детьми, старики в потертых пиджаках, вырытая у каменной стены яма и разбросанный вокруг нее желтый песок.

— Вот туда! — выкрикнул офицер.

Пленные приблизились к яме и обернулись лицом к конвою. Над исцарапанным пулями четырехэтажным домом кружились птицы.

— Здесь был наш горком партии, — тихо шепнул Паулю Марчук.